П.П. Азбелев

Таштыкская хронология: состояние вопроса.

// От Римского Лимеса до Великой Китайской Стены. 
Stratum plus. 2012. №4. С. 257-280.

См. страницу на сайте издания

 

Keywords: Southern Siberia, Tashtyk Culture, chronology, buckles, stirrups, Yenisei Kyrghyz.

Cuvinte cheie: Siberia de Sud, cultura Tashtyk, cronologie, catarame, scară, kirghizi de pe fluviul Enisei.

Ключевые слова: Южная Сибирь, таштыкская культура, хронология, пряжки, стремена, енисейские кыргызы.

 

P.P. Azbelev

Tashtyk Chronology: the Current State of the Problem.

The article considers the development of views on the chronology of Tashtyk culture, as well as dating techniques applied by different researchers. In Soviet times, some researchers subordinated the solution of these problems to the pseudo-Marxist official ideology, others sought to avoid it. Because of this, there was confusion concerning chronology and interpretations, but the situation has been improving over the last decades.

 

P.P. Azbelev

Cronologia culturii Tashtyk: starea cercetării.

Acest articol abordează evoluţia opiniilor cu privire la cronologia culturii Tashtyk şi metode de datare aplicate de către diferiţi cercetători. În vremurile sovietice, unii cercetători au subordonat soluţionarea acestor probleme ideologiei oficiale pseudomarxiste, alţii au încercat să evite acest lucru. De aceea, a apărut o confuzie cu privire la date şi interpretări, care este treptat depăşită în decursul ultimului deceniu.

 

П.П. Азбелев

Таштыкская хронология: состояние вопроса.

В статье рассмотрены развитие взглядов на хронологию таштыкской культуры, а также приёмы датирования, применённые разными исследователями. В советское время одни исследователи подчиняли решение этих проблем официальной псевдомарксистской идеологии, другие стремились этого избежать. Из-за этого возникла путаница в датах и интерпретациях, постепенно преодолеваемая в последние десятилетия.

 

---

 

Введение.

1. Первый этап: сложение концепций (1920-е — 1960-е гг.).

1.1. Версия Теплоухова — Грязнова.

1.2. Версия Киселёва — Кызласова.

2. Второй этап: таштыкские даты в евразийском контексте.

2.1. Поправки А.К. Амброза к датам сибирских памятников.

2.2. Хронологическая система Э.Б. Вадецкой.

2.3. Поправки Д.Г. Савинова к периодизации М.П. Грязнова.

2.3.1. Корейско-таштыкские сопоставления.

2.3.2. Склепы и кыргызы.

2.4. Версия автора.

2.4.1. Оглахтинская культура.

2.4.2. Типогенез цельнолитых таштыкских пряжек.

[ 2.4.3. Историческое заключение. ]

2.5. Историографический итог.

3. Проблема поздних склепов.

3.1. Таштыкские склепы и культурные связи VI-VII вв.

3.2. О длительности бытования «склепных» традиций.

4. Об относительной хронологии таштыкских склепов.

5. Заключение: проблемы и перспективы.

Литература.

References.

[ Сноски. ]

 

---

 

Введение.   ^

 

В археологии Минусинской котловины «таштыкская эпоха» — это время на рубеже поздней древности и раннего средневековья. Её специфику определяют, прежде всего, два типа памятников: грунтовые могилы оглахтинского типа [1] и склепы, большие и малые. [2]

 

История вопроса о датировании основных типов погребений и о культурном единстве (т.е. о периодизации) «таштыкской эпохи» разобрана Э.Б. Вадецкой (Вадецкая 1986: 129-131, 144-146; 1992:245-246; 1999: 7-10, 65-66), но это обзоры более справочные, нежели аналитические, так что предлагавшиеся хронологические системы стоит рассмотреть на предмет оценки их аргументированности.

 

Для грунтовых могил есть серии радиокарбонных дат, и наиболее остры вопросы

(257/258)

хронологии склепов, образующие три основных темы: о нижней дате этих памятников, о продолжительности бытования соответствующих традиций и об относительной хронологии, отражающей внутреннее развитие культуры. Краткий обзор положения дел в этой области и предлагается ниже.

 

Этому обзору нужно предпослать несколько замечаний об особенностях датирования южносибирских и вообще центральноазиатских памятников I тыс. н.э. К ним мало применимы нормы, выработанные на европейском материале. А.К. Амброз описывал эти нормы так: «...по устойчивым сочетаниям “узких” вариантов вещей объединяют комплексы как можно в более однородные и, значит, кратковременные группы. Выяснив их относительную последовательность... получают как бы серию напластований... В итоге получается большое количество местных вертикальных шкал, каждая включает от двух до шести-восьми этапов... Следующий этап работы — синхронизация этих шкал» (Амброз 1971а: 97). Это работает, если есть представительные материалы многих памятников и налицо долгое развитие ремесла, прослеживаемое по разным категориям находок.

 

Но в Южной Сибири нет или почти нет больших могильников, раскопанных целиком, и мало поселений, тем более стратифицированных. Серии составляются из находок, разнесённых на сотни, даже тысячи километров. Вместо датирующих импортов — инокультурные изображения с искажёнными реалиями, а также монеты и зеркала, т.е. вещи с непредсказуемой скоростью археологизации. Соблюдать обычные правила на таком материале крайне сложно. Всё, на что можно рассчитывать в итоге — это массивы типов и признаков, соотносимые с разными этнополитическими образованиями. В сущности, всё, что можно сделать таким путём с южносибирскими материалами эпохи «сложения государств», [3] сделано А.А. Гавриловой в книге о могильнике Кудыргэ (Гаврилова 1965).

 

Азиатская хронология этой эпохи основана на политической истории, сводящейся к череде гегемонии крупных племён и народов. Даты определяют по вещам престижной, в основном воинской субкультуры, распространявшейся от этноса-гегемона на прочие племена. Точность такого датирования зависит от продолжительности этих гегемоний, и от того, верно ли мы определяем (а то и угадываем) механизмы культурного обмена в подвижной среде кочевых и осёдлых варваров Азии; порою в таких поисках больше поэзии, чем строгого анализа.

 

Пульс истории степей бился в областях, изученных хуже всего, — в Восточном Туркестане и Монголии, а сибирские, в том числе таштыкские памятники — это далёкая северная периферия; точность относящихся к ней сведений письменных источников невелика, а энтузиазм исследователей при оценке роли сибирских племён в истории порой избыточен. Если учесть, что даже такие значительные племена, как сяньби, жужани, тюрки-ашина, кочевые уйгуры по сей день археологически почти неуловимы, то станет понятно, сколь шатки наши построения и как важно оценивать их достоверность, ясно представляя себе логику автора и основания его суждений.

 

В случае с таштыкскими склепами к общим трудностям добавляются частные, следующие из особенностей этих памятников. В каждом склепе погребены десятки людей, а заполненный склеп его строители поджигали. В итоге, с одной стороны, в обугленном виде часто сохраняются уникальные вещи из органических материалов, но с другой — обычно нельзя узнать, одновременно ли останки вносили в склеп, или накапливали их там поэтапно; если на могильнике несколько склепов, то хорошо, если понятна общая последовательность их сооружения, а заполнялись ли они поочерёдно или одновременно — выяснить не удаётся. В склепах много находок, но распределить материал по погребениям можно лишь приблизительно. Наконец, немалая часть вещей — погребальные модели, типологическое соотношение которых с бытовыми изделиями не всегда очевидно.

 

В истории изучения таштыкской хронологии пройдены два больших этапа. На первом были выработаны основные подходы к вопросу о соотношении грунтовых могил и склепов; все таштыкские даты на этом этапе укладывались в рамки первой половины I тыс.н.э. На втором этапе в центре внимания оказалось соотношение таштыкских дат с общеевразийской хронологией и, как следствие, переосмысление периодизаций и исторических интерпретаций.

(258/259)

 

1. Первый этап: сложение концепций (1920-е — 1960-е гг.).   ^

 

1.1. Версия Теплоухова — Грязнова.   ^

 

Основополагающая для минусинской археологии работа С.А. Теплоухова, напечатанная в 1929 г., была, как известно, лишь конспектом монографии, так и не написанной из-за гибели автора в сталинских застенках. В силу тезисного характера статьи даты не получили в ней обоснования, но и предлагались лишь предварительно. Вопрос об относительной хронологии грунтовых могил и склепов был решён определённо: грунтовые могилы Теплоухов отнёс к началу н.э., а склепы, «могилы с бюстовыми масками», — к III-IV вв. Автор предположил, что в пору грунтовых могил продолжалось и строительство поздних памятников «курганной культуры» [4] (Теплоухов 1929: 49-51).

 

С.А. Теплоухов подчеркнул разницу в декоре и технологии глиняных сосудов из грунтовых могил и склепов, заметив, что «керамика лучше всего реагирует на появление другого быта», и проиллюстрировав это сводной таблицей (часть её см. на рис. 1; пряжки и «амулеты» из склепов размещены в «кыргызском» отделе). Оба типа памятников были, однако, объединены в «таштыкскую культуру»; возможно, автор колебался в оценке различий между двумя этапами.

 

Концепция С.А. Теплоухова была развита М.П. Грязновым, который в 1960-х гг. выделил «батенёвский этап», в целом соответствующий «таштыкскому переходному» у Теплоухова, но уже включающий и некоторые склепы («приблизительно I-II вв. н.э.»), и «тепсейский этап», в основном по материалам склепов, датированный «где-то в пределах III-V вв.». М.П. Грязнов допускал возможность пересмотра периодизации: «Не исключено, что между батенёвским и тепсейским этапами был ещё один, нами пока не выявленный. Может быть, тепсейский этап был настолько различен в своей ранней и поздней частях, что эти части, пока не различимые, представляли собой последовательные этапы развития культуры» (Грязнов 1971: 99).

 

Периодизация была проиллюстрирована сопоставлением керамики из погребений (рис. 2), словно бы в развитие тезиса С.А. Теплоухова о дифференцирующей роли этой категории материала.

 

Ни у самого М.П. Грязнова, ни у кого-либо из его последователей в публикациях нет никаких аргументов в пользу датировки склепов III-V вв. Ученик и идейный наследник С.А. Теплоухова, М.П. Грязнов вникал во многие детали вроде видовой принадлежности астрагалов из тепсейских склепов, совершенствовал приёмы изучения каменных развалов, — но избегал погружения в сложные хронологические построения там, где не видел для них ясных оснований. Исторические реконструкции на материалах I тыс. н.э. явно лежали вне сферы интересов М.П. Грязнова, и предложенная им версия таштыкской хронологии осталась чисто декларативной; выделение же батенёвского и тепсейского этапов не вызвало возражений в научной печати, а некоторыми исследователями было воспринято всецело.

 

1.2. Версия Киселёва — Кызласова.   ^

 

Если С.А. Теплоухов и М.П. Грязнов исходили из того, что грунтовые могилы в целом, как тип памятников, древнее склепов, то С.В. Киселёв, наоборот, считал их одновременными и стремился обеспечить этот тезис развёрнутым обоснованием (Киселёв 1949: 234-239). Основным аргументом автора было то, что в раскопанных им грунтовых могилах и склепах несколько раз встретились похожие сосуды. Отдельное значение С.В. Киселёв придавал «стратиграфическому материалу». При шурфовке Лугавской стоянки в Минусинске в тонком культурном слое были вместе найдены вещи, характерные, по мнению автора, и для грунтовых могил, и для склепов, что и заставило его «признать одновременное бытование вещей, обычно находимых в таштыкских грунтовых могилах, и вещей, характерных для таштыкских склепов с масками. Как бы учитывая всю важность этого вывода, один случай при шурфовке особенно наглядно подтвердил такое сосуществование. Заготовка костяного резака была найдена мною в непосредственном соприкосновении с обломком сосуда, типичного для керамики таштыкских грунтовых могил» (Киселёв 1949: 218-219).

 

При выяснении абсолютных дат пазырыкские, сарматские, хуннские и ханьские аналогии таштыкским материалам были синхронизированы, и все таштыкские памятники «оказались» в хунно-сарматской эпохе. Предположение С.А. Теплоухова о сосуще-

(259/260)

Рис. 1. 
Таштыкская и кыргызская культуры по С.А. Теплоухову (Теплоухов: 1929).

Рис. 1. Tashtyk and Kyrghyz cultures, after S.A. Teploukhov (Теплоухов: 1929).

(Открыть Рис. 1 в новом окне)

 

ствовании поздних памятников минусинской курганной (по С.В. Киселёву — тагарской) культуры с традициями грунтовых могил «таштыкского переходного этапа» игнорировалось. Опираясь на свою датировку позднетагарских курганов, С.В. Киселёв датировал начало таштыкского времени рубежом эр.

 

Верхняя дата и вовсе осталась без обоснования С.В. Киселёв признал, что «нет таких находок, которые могли бы с точностью определить самый момент перехода от таштыкской к древнехакасской (кыргызской. —П.А.) культуре» (Киселёв 1949: 261); в главе о кыргызах автор обширно цитирует книгу Л.А. Евтюховой, при этом без объяснений меняя предложенные ею для кыргызских находок даты с VII-VIII вв. (Евтюхова 1948: 14-53) — на VI-VIII вв. (Киселёв 1949: 314 и сл.). Очевидно, автор хотел заполнить хронологическую лакуну, возникшую при синхронизации двух последовательных этапов «таштыкской эпохи». Эти манипуляции с цитатами в течение многих лет оставались единственной основой для «общепринятой» датировки начала кыргызской культуры VI в.

 

По сходству с позднейшими кыргызскими памятниками С.В. Киселёв выделил поздние таштыкские «переходные могилы» и датировал их по отсутствию вещей кудыргинских типов «дотюркским» временем. Считая, что к VII в. кыргызская культура уже «вполне сложилась», С.В. Киселёв решил, что и оглахтинские могилы, и таштыкские склепы равно относятся к I-IV вв., а «переходные могилы» — к V в. (Киселёв 1949: 260-264).

 

Методология С.В. Киселёва не может не вызывать возражений. Прямая синхронизация далёких разнокультурных параллелей без выяснения их типолого-хронологического соотношения как минимум некорректна — как и игнорирование упомянутого предположения С.А. Теплоухова о возможном наложении дат. Опора при датировании на планировку погребений и на такие вещи, как китайские зонты, резные деревянные пирамидки и ложки, накладные косы и т.п. (из Ноин-улы) — явно бесперспективна, тем более, что и в Китае хронология подобных вещей определяется не типологически, а по находкам в памятниках с письменными датами.

 

Датирование эпизодически исследованных памятников по отсутствию чего бы то ни было — явная ошибка. «Переходные могилы» оказались в конечном счёте куда более сложной проблемой, чем виделось С.В. Киселёву, [5] а таштыкско-кудыргинские аналогии впоследствии всё же нашлись как на Среднем Енисее, так и на Алтае. Наконец, «стратиграфический материал» Лугавской стоянки — скорее курьёз, нежели аргумент в вопросе об относительной хронологии ти-

(260/261)

Рис. 2. 
Этапы таштыкской культуры по М.П. Грязнову (Грязнов: 1971).

Внизу — керамика батенёвского этапа, вверху — тепсейского.

Рис. 2. Stages of Tashtyk culture, after M.P. Gryaznov (Грязнов: 1971).

Below: ceramic complex of Bateni stage, at the top: Tepsey stage.

(Открыть Рис. 2 в новом окне)

(261/262)

пов памятников, сосуществовавших, по мнению исследователя, на протяжении нескольких веков.

 

Мог ли С.В. Киселёв избежать дисбаланса в оценке сходств и различий между основными типами памятников? Безусловно: ведь кроме различий в керамике, есть разница в способах сохранения облика умерших, в поясной фурнитуре, в приёмах сборки погребальных камер и т.п., так что параллели в материалах грунтовых могил и склепов не перевешивают культурно-дифференцирующих указаний, и все необходимые данные С.В. Киселёву были известны. Но из-за того, что грунтовые могилы и склепы были синхронизированы, аналогии, подобранные для одного типа памятников, механически распространялись и на другой, а прочие варианты и не рассматривались. Выбор был сделан в пользу не материала, а идеи, и явно по каким-то внешним причинам.

 

Логика С.В. Киселёва кажется странной, если не учитывать предложенную им интерпретацию ошибочной синхронизации грунтовых могил и склепов: первые он трактовал как памятники рядового населения, вторые — как некрополи аристократии, усматривая в системе погребальных ритуалов отражение социальной структуры общества, стоявшего «накануне падения первобытности» (Киселёв 1949:266), а значит, и классообразовательных процессов, отыскать следы которых во времена господства вульгарного псевдомарксизма было едва ли не прямой обязанностью археолога. Отказываясь от развития достижений С.А. Теплоухова, С.В. Киселёв обеспечивал себе основу для реконструкции процессов становления классового государства на Енисее в следующую эпоху. Было ли это насилие над материалом произведено целенаправленно, или автор искренне искал археологические подтверждения официальной идеологии — сейчас уже вряд ли можно выяснить, да и не стоит выяснять; но безусловно, что если судьба С.А. Теплоухова — пример трагедии репрессированного таланта, то в удостоенной Сталинской премии книге С.В. Киселёва отразилась трагедия уцелевших.

 

Само по себе сосуществование разнотипных погребений в рамках одной культуры — явление вполне нормальное, и в истории Минусинской котловины в эпоху от гуннов до монголов такое бывало, как показали дальнейшие исследования, не раз. Но процессы развития енисейских племён всегда были сложнее прямолинейной схемы, они и сейчас, при куда большем охвате материала, не могут быть реконструированы во всей своей полноте, и упрощённая, хронологически неосновательная схема С.В. Киселёва меньше всего соответствовала реальной картине соотношения разных типов минусинских памятников и стоящих за ними этнокультурных и социальных групп древнего населения.

 

Слабость описанных построений С.В. Киселёва была столь очевидна, что уже его ученик и последователь Л.Р. Кызласов попытался, не отказываясь от интерпретационной части, восполнить некоторые методические пробелы труда своего учителя. Объёмная монография Л.Р. Кызласова оснащена классификациями, подробными описаниями памятников, таблицами, богато проиллюстрирована (Кызласов 1960). Для многих археологов именно этот труд стал основным источником сведений о таштыкской культуре.

 

Л.Р. Кызласов принял (с уточнениями) предложенные С.В. Киселёвым общие даты культуры (I-V вв.) и уделил особое внимание разработке периодизации, справедливо стремясь датировать каждый выделяемый этап независимо от остальных. В основу положена корреляция двух классификаций — пряжек и конструкций склепов (Кызласов 1960: 39, табл. I). Классификация керамики (Кызласов 1960: 40-72, табл.II-III на вклейках) привязана к уже построенной периодизации. Классификация конструкций склепов кажется для своего времени в целом приемлемой; нужно лишь снять выводы о территориальном распределении типов, оказавшиеся, как это часто бывает, следствием недостатка данных (см. об этом: Грязнов 1979: 106). А вот систематика пряжек (Кызласов 1960: 36-39) принята быть не может, и дело здесь не в представительности материала, а в подходе к его изучению.

 

Л.Р. Кызласов выделил 14 типов пряжек; уникальные и внекомплексные находки не учитывались. Классификация представлена автором как одноуровневая, но подразумеваемую иерархию легко восстановить по описаниям типов. Основой классифицирования послужил материал (бронза, железо или их сочетание), дальнейшее деление проводилось по различным формальным признакам. Принципы типообразования расплывчаты, есть и ошибки. Так, нельзя принять объединение пряжек с округлыми, лировидными и В-образными рамками лишь по материалу и по наличию подвижного язычка — неучтённая автором форма рамки является общепризнанным типообразую-

(262/263)

щим признаком. Проигнорированы ажурные волюты и дополнительные прорези в просвете рамки, декор и форма щитков, внутритиповые отличия и т.д.; при описании шестого и десятого типов автор и вовсе ссылается на один и тот же рисунок. В результате проследить развитие типов стало невозможно: набор типов на каждом этапе обновляется беспричинно и необъяснимо.

 

Группировка памятников в итоговой корреляции классификаций пряжек и конструкций (Кызласов 1960: 39, табл. I) может быть перекомпонована без ущерба для логики, но с большими изменениями выводов: «этапы» I и III (или I и II) можно менять местами, и корреляция не утратит своей внешней стройности. Не объяснено, почему эту группировку вообще нужно считать хронологической. Видно, что к «раннему этапу» отнесены бронзовые шпеньковые пряжки, а к «позднему» — язычковые. [6] Вероятно, автор исходил из того, что бронзовые пряжки стадиально предшествуют железным, а шпеньковые — язычковым. Но таков лишь самый общий путь развития; нет причин считать, что в каждом отдельном случае воспроизводилась «генеральная линия», и как раз на Енисее она нарушена: в памятниках хуннской эпохи обычны железные язычковые пряжки, а уж потом на Енисее появились таштыкские бронзовые шпеньковые, и Л.Р. Кызласову это было известно.

 

Группировка памятников по преобладающим типам пряжек, которую Л.Р. Кызласов переименовал в периодизацию, в целом реальна. Но группировка — ещё не периодизация: группы могли как наследовать одна другой, так и сосуществовать, а обновление набора характерных типов всякий раз требует особого объяснения, исходящего из логики развития. Показательно, что при распределении по «этапам» выделенных автором типов глиняных сосудов начались странности: типы, обычные для первого «этапа», исчезали на втором, вновь объявлялись на третьем и т.п.

 

Выделенные «этапы» датировались по независимым (хотя и сильно пересекающимся) системам аналогий, очень неточным и не имеющим историко-культурного обоснования. Дальние аналогии синхронизировались; при этом некоторые использованные аналоги и сами были датированы неверно — и в итоге, например, В-образная пряжка с развитым хоботковым язычком из сырского склепа №1 (Кызласов 1960: 38, рис. 8: 5) отнесена к I-II вв., что с точки зрения современных представлений совершенно невозможно. Как и у С.В. Киселёва, привлечённые к датированию аналоги в большинстве случаев не имеют узких дат — зонты, ритуальные фигурки, планировка погребальных камер и т.д. Явно поздние аналогии автор объявляет следствиями таштыкских влияний, не заботясь о выяснении их типолого-хронологического соотношения — так, вслед за С.В. Киселёвым «выводит» из таштыкских наборных поясов едва ли не всю соответствующую евразийскую традицию. Мелкому асимметрично-ромбическому наконечнику стрелы из Джесосского кург. №5 Л.Р. Кызласов справедливо указал аналоги IX-X вв., и хотя здесь налицо заведомо случайное попадание поздней вещи в таштыкский комплекс с керамикой «склепного» облика, решил, что данная находка позволяет «отнести зарождение наконечников подобного типа к III в.» (Кызласов 1960: 139; 138, рис. 51: 4). Это уже не просто ошибки, а тенденциозность. Автор строил теорию о «древнехакасской цивилизации», и любую мелочь трактовал в пользу своего понимания истории. [7]

 

Л.Р. Кызласов отказался от полной синхронизации грунтовых могил и склепов (первые были датированы узким периодом около рубежа эр) и от завышенной оценки значения Лугавской стоянки, но принял и развил выводы С.В. Киселёва о памятниках, образующих «камешковский переходный этап». Датирование основывалось на обломке железного черешкового трёхпёрого ромбического наконечника стрелы «эпохи переселения народов» и на сходстве ям под каменными выкладками, раскопанных на Изыхском и Уйбатском чаатасах, [8] с кыргызскими могилами. Этот обломок наконечника стрелы (Кызласов

(263/264)

1960: 146, рис. 55: 5; 156; табл. IV: 193) представляет тип, не имеющий узкой даты, и ссылка на находки из Борового (Бернштам 1951б: 223, рис. 11) [9] доказывает разве что сходную степень повреждения вещей, хронология которых в те поры была ещё мало разработана.

 

Что же до ссылок на нижнюю дату кыргызской культуры, завуалированных под сравнение «камешковских» памятников с кыргызскими, то нужно подчеркнуть: нет ни одной публикации, где неоспоримая для Л.Р. Кызласова датировка начала кыргызской культуры VI веком была бы определена прямо и обоснованно, без передёргиваний вроде упомянутых манипуляций с цитатами. Датируя финал таштыкской культуры по якобы установленной нижней кыргызской дате, Л.Р. Кызласов вряд ли предвидел, что двадцать лет спустя он проделает обратную операцию, продатировав начало истории кыргызской культуры с опорой на хронологию «камешковского этапа» (Кызласов 1981: 48), то есть «закольцует» даты — и тем самым окончательно запутает проблему.

 

Таким образом, к концу 1960-х — началу 1970-х гг. существовали две концепции таштыкской хронологии, различающиеся прежде всего в решении вопроса о соотношении основных типов памятников и сходившиеся в общей датировке «таштыкской эпохи». Фактически это был затянувшийся период первоначального накопления материала, синхронизация которого с общеевразийской шкалой застыла на уровне середины XX века, если не более раннем. Застой в немалой степени был вызван давлением предустановленных интерпретаций и не мог продолжаться долго: огромная полевая и кабинетная работа, проведённая сибироведами, во много раз увеличила и объём материала, и «банк идей» сибирской археологии, а общее развитие знаний о хронологии «тёмных веков» должно было однажды перешагнуть через Саянские горы. Это и произошло.

 

2. Второй этап: таштыкские даты в евразийском контексте.   ^

 

2.1. Поправки А.К. Амброза к датам сибирских памятников.   ^

 

В 1971 году вышла большая статья А.К. Амброза о хронологии раннесредневековых восточноевропейских материалов (Амброз 1971а; 1971б). Автор предложил корректировки дат для ряда комплексов и типов, а также указал последствия этих поправок для хронологии культур, датировавшихся с опорой на восточноевропейские аналогии. Не была обойдена вниманием и таштыкская культура. А.К. Амброз пришёл к выводу об относительной древности грунтовых могил и заключил, что некоторые типы пряжек, находимых в склепах, требуют омоложения этих памятников, так как прототипичные формы сложились в Восточной Европе и имеют там обоснованные хронологические привязки. Таштыкские склепы были отнесены к V-VII вв. (Амброз 1971б: 120-121).

 

Датируя склепы, А.К. Амброз, опирался прежде всего на находки В-образных пряжек, которые он синхронизировал с европейской традицией поясных наборов геральдического стиля и датировал, соответственно, VII в. Строго говоря, эти выводы могли касаться только тех склепов, где были найдены язычковые пряжки с западными аналогиями, но А.К. Амброз, некритически восприняв периодизацию Л.Р. Кызласова, по пряжкам предложил новые (поздние) даты для двух (из трёх) этапов, и при поверхностном чтении складывалось впечатление, будто передатирован весь массив склепов. Даты этапов (по периодизации Л.Р. Кызласова) не могут быть приняты уже хотя бы потому, что некорректно выделены сами этапы. Кроме того, нужно отвести дополнительные аналогии между таштыкскими и верхнеобскими материалами: алтайские памятники были датированы с оглядкой на неверную таштыкскую хронологию С.В. Киселёва, и хотя сами таштыкско-верхнеобские параллели очевидны и ещё ждут детального исследования, служить хронологическим ориентиром они не могут. Но главным было то, что таштыкские материалы рассматривались А.К. Амброзом не как нечто исключительное, а в обширной системе, по-

(264/265)

строенной с учётом новейших достижений в области хронологии раннесредневековых древностей. Декларативное датирование сменилось аналитическим.

 

Предложения А.К. Амброза вызвали известную дискуссию (Засецкая, Маршак, Щукин 1979), но сибирские археологи не приняли, да и не могли принять в ней участия: по своему методологическому уровню работы А.К. Амброза были намного выше сибирских исследований. Сибирская археология не имела ещё опыта глубоких типологических изысканий, а датирование «на глазок», по далёким, случайным и неточным аналогиям — прочно вошло в исследовательскую практику.

 

2.2. Хронологическая система Э.Б. Вадецкой.   ^

 

Если одни исследователи сибирских древностей игнорировали хронологические поиски А.К. Амброза, то другие так или иначе учитывали их. Э.Б. Вадецкая постепенно приняла предложенные им поправки как доказанные (Вадецкая 1986: 145; 1992: 245-246; 1999: 120) и объединила новые даты с периодизацией С.А. Теплоухова. Грунтовые могильники, в истории которых Э.Б. Вадецкая выделила три этапа, отнесены ею ко времени примерно от рубежа эр и как минимум до IV в. н.э. (Вадецкая 1999: 65-75), а склепы — к V-VII вв. (Вадецкая 1999: 119-129); таким образом, нижняя дата таштыкских склепов была сдвинута на полтысячи лет по сравнению с концепцией Киселёва — Кызласова.

 

Основываясь на общей дате склепов с пряжками по А.К. Амброзу, Э.Б. Вадецкая разработала самую подробную из публиковавшихся до сих пор систему дат для таштыкских склепов. В центре внимания автора вновь оказались пряжки (Вадецкая 1999: 121-125). Трёхуровневая (отдел — тип — подтип) классификация составлена по образцу классификации ломоватовских материалов (Голдина 1985: 37-40), в которой «...категории выделены по назначению, группы по материалу или технике изготовления, отделы, типы и подтипы по форме и её отдельным деталям. В некоторых случаях обособление отделов производилось по технике изготовления или способу крепления предмета. В тех случаях, когда категории немногочисленны и однообразны, классификация по группам и отделам опущена» (Голдина 1985: 34). Эта методика полезна для музейного описания находок, но применительно к разрозненным азиатским древностям её аналитический потенциал невелик; помимо сложностей, указанных во введении к этой статье, у такого подхода есть и имманентный недостаток: теряется межтиповое и даже межкатегориальное сходство элементов декора, оформления и функциональных деталей. В классификации Э.Б. Вадецкой отделы определяются то формой рамки, то заполнением её просвета, то наличием или отсутствием подвижного язычка, то материалом, а при выделении типов то разделяются очень похожие пряжки, то объединяются несопоставимые — то есть классификация размыта, пользоваться ею неудобно.

 

Как видно из построенной Э.Б. Вадецкой хронологической таблицы (1999: 125, рис. 64), ранними она считает короткие бронзовые цельнолитые шпеньковые пряжки и железные крюки. «Сквозными» типами, свойственными как ранним, так и поздним склепам, названы цельнолитые длиннощитковые пряжки со шпеньком (тип ДIа, как пишет автор — «пряжки местного происхождения»; при этом точно такие же пряжки без насечек на щитке почему-то оказываются, судя по таблице, более ранними), подпрямоугольные шпеньковые пряжки без щитков (тип ГI по её системе), оселки и витые цепочки. Аналогии «пряжкам местного происхождения» за пределами таштыкского ареала (в Туве и на Алтае) лишь констатируются, но никак не исследуются, хотя, по предлагаемой автором логике, их нужно считать следствиями таштыкских влияний; фоминские аналоги упоминаются, но не комментируются, и датируются «не ранее IV в., но до V в.», т.е. ниже предлагаемой таштыкской даты (Вадецкая 1999: 123). Как это согласовать с тезисом о местном, минусинском происхождении этих пряжек — неясно.

 

По итогам классифицирования составлена корреляционная таблица (типы пряжек соотносятся с другими, нерасклассифицированными находками), где и предлагаются даты для склепов. Выделенные типы датированы по аналогиям, — как правило, без разбора типолого-хронологического соотношения сравниваемых вещей. И хотя автор не выделяет этапов развития традиции склепов, а лишь указывает даты, в сущности, речь идёт о выделении четырёх хронологических групп склепов, то есть о периодизации, скрыто присутствующей, но почему-то не предъявленной читателю. Чтобы её выявить, приходится реорганизовывать сводную хронологическую таблицу Э.Б. Вадецкой, группируя даты

(265/266)

в правой колонке (Вадецкая 1999: 121-124, 127-129; 125, рис. 64):

 

— к V в. отнесены склепы с пряжками, не имеющими западных или дальневосточных аналогий (то есть, по сути, все, которые некуда было отнести по нижеперечисленным признакам);

— к V-VI вв. — склепы со шпеньковыми пряжками, для которых предложены корейские аналогии; здесь основным признаком оказываются рамки с ажурными волютами;

— к VI-VII вв. — склепы с шарнирными и язычковыми пряжками, имеющими западные аналоги, и «беспряжечный» арбанский склеп, где найдена миниатюрная модель стремени;

— к VII в. — склепы с кудыргинскими и кыргызскими аналогами.

 

Периодизационная логика Э.Б. Вадецкой вполне отчётлива; она исходит из прямых «трансконтинентальных» синхронизаций и не учитывает типолого-хронологического соотношения аналогий. [10] За рамками работы остались вопросы о причинах и механизмах восприятия таштыкцами инокультурных традиций, о соотношении местных и чужих типов пряжек, о сложении специфически таштыкских типов и т.д. Автор не исследует развития традиций, представленных датируемыми памятниками, привлекает к датированию недатируемое (например, оселки) и не учитывает «запаздывания» заимствованных типов. Из книги Э.Б. Вадецкой нельзя понять, почему таштыкцы переставали использовать одни пряжки и начинали изготавливать другие.

 

Если сравнить периодизацию, предложенную Л.Р. Кызласовым, с хронологической группировкой, разработанной Э.Б. Вадецкой (табл. 1), и убрать памятники, не учтённые тем или другим автором (на табл. 1 — курсивом, в ячейках с серой заливкой), то выясняется, что речь идёт, по сути, об одних и тех же группах (на табл. 1 — ячейки с тёмной заливкой), с расхождениями лишь по двум уйбатским склепам (на табл. 1 — без заливки).

 

Причины совпадения очевидны. Оба автора использовали методику, мало подходящую для изучаемого материала. Пряжки классифицировались не потому, что за их разнообразием стоит развитие ремесла, а лишь затем, что так принято. На практике же относительная хронология у Э.Б. Вадецкой основана на том же неверном допущении, что и у Л.Р. Кызласова: ранними считаются цельнолитые шпеньковые пряжки, поздними — язычковые шарнирные. Среди памятников, не известных Л.Р. Кызласову, но уже учтённых Э.Б. Вадецкой, независимо от пряжек датированы лишь склепы, содержавшие заведомо поздние находки: Тепсей (кудыргинские аналогии), Арбан (модель стремени) и Михайловские (вазы, близкие т.н. «кыргызским»). Расхождения же между хронологическими системами Л.Р. Кызласова и Э.Б. Вадецкой сводятся к абсолютной хронологии, в которой один автор следовал за С.В. Киселёвым, а другой — за А.К. Амброзом.

 

2.3. Поправки Д.Г. Савинова к периодизации М.П. Грязнова.   ^

 

Особое направление в изучении таштыкских материалов связано с именем Д.Г. Савинова, который стремился, с одной стороны, расширить круг аналогий для «склепных» материалов, а с другой — учесть современные знания об этнокультурных процессах в Центральной Азии предтюркской эпохи.

 

Публикуя материалы склепа Степновка II, Д.Г. Савинов в развитие периодизации М.П. Грязнова предложил выделить в дополнение к батенёвскому и тепсейскому этапам ещё один — поздний этап таштыкской культуры, и попытался разработать корейскую линию синхронизаций для таштыкских памятников. До того корейские находки указывал в связи с таштыкскими датами лишь А.К. Амброз, и хотя этот автор не упомянут в статье, его влияние на доработку периодизации очевидно. Д.Г. Савинов оставил за рамками статьи критерии отнесения того или иного памятника к выделенному им позднему этапу, а в перечне поздних (по его мнению) склепов объединил очень разные памятники. Из текста следует, что критериями здесь надо бы считать корейские аналогии, но иллюстрирующая их таблица содержит недатируемые таштыкские изображения и материалы не вновь выделяемого позднего, а тепсейского (предшествующего) этапа. Автор упоминает о таштыкских материа-

(266/267)

Таблица 1. (открыть в новом окне)

Соотнесение периодизаций таштыкской культуры по Л.Р. Кызласову (1960) и Э.Б. Вадецкой (1999).

 

Хронологические группы по Э.Б. Вадецкой ↓	Склепы, раскопанные после выхода книги Л.Р. Кызласова ↓	Этапы по Л.Р. Кызласову
		I этап (изыхский): сер. I в. до н.э. — сер. I в. н.э.	II этап (сырский): I-II вв. н.э.	III этап (уйбатский): III — нач. IV вв. н.э.
V в.		Лугавское к. 1-3
V-VI вв.	Тепсей ск. 1, 3, 4, Ташеба ск. 1-2. Уйбат I ск. 7, Степновка II. Красная Грива ск. 2	Кривинское к. 3, Уйбат I ск. 5, Уйбат I з.к. 1, Уйбат II ск. 1, Усть-Тесь 1928 ко №1, Усть-Тесь 1932 №2		Уйбат I ск. 2, 3
VI-VII вв.	Тепсей ск. 2. Соколовский, Арбан	Изых ск. 2	Сыры ск. 1, Уйбат I ск. 8, Уйбат I ск. 1, Уйбат I ск. 6
VII в.	Михайловка ск. 1-2, Барсучиха			Изых ск. 1, Джесос 1894 к. №5
у Э.Б. Вадецкой без даты:	Лугавское к. 4. Красная Грива ск. 4, Дальняя Чёя, Белый Яр II		Уйбат I ск. 11. Кривинское к. 1	Уйбат I ск. 9
Склепы, не упомянутые в сводной хронологической таблице Э.Б.Вадецкой:		Уйбат I з.к. 2, Кривая ко №4, М. Камешек к. №5	Тагарский остров, Клеменц 1888 №1	Быстрая

 

лах с Абаканского чаатаса — но таковых нет, а есть лишь некая маска, найденная в кыргызской могиле (Кызласов, Кызласов 1985) — кроме упоминания в заметке, об этой находке данных нет, и ссылаться на неё нельзя. Более подробны корейские сопоставления.

 

2.3.1. Корейско-таштыкские сопоставления.   ^

 

После статьи А.К. Амброза 1971 г. слова о таштыкско-корейских аналогиях, прежде всего о сходстве таштыкских переменных наборов с поясом из Пубучхона («Супружеского кургана» в провинции Кёнсан-намдо, см. Воробьёв 1961: 117, рис. XXXV: 1), стали общим местом. А.К. Амброз писал: «Изыхский этап (таштыкской культуры по Л.Р. Кызласову. — П.А.) падает на V — первую половинуVI в. Аналогии его наборным поясам с прорезными волютами — в Корее V-VI вв.» (Амброз 1971б: 120). Отсюда сложилось мнение, что есть «параллели в стилистике и структуре корейских и таштыкских поясов... Случайность здесь, по-видимому, исключена: либо имело место взаимное культурное влияние, либо корейский и таштыкский пояс ведут своё происхождение из какого-то одного, пока нам неизвестного центра» (Добжанский 1990: 26). Ещё яснее у Э.Б. Вадецкой: «аналогами пряжек с волютами служат серебряные ажурные псевдопряжки [11] Кореи и Японии V-VI вв. ... Вероятно, таштыкские пояса копировали дальневосточные» (Вадецкая 1999: 123).

 

Д.Г. Савинов дополнил эту параллель другими, выстраивая систему: «сёдла с широкими арочными луками (в таштыкской культуре — берестяная обкладка седла из Уйбатского чаатаса), поясные наборы с бронзовыми ажурными пряжками и подвесками, горизонтально “лежащие” бочонки с пробкой посередине, железные проволочные удила, изображения всадников с котлом, укреплённым на крупе коня (в таштыкской культуре — наскальные изображения из Хызыл хая) и др. ...под седлом на ритуальном сосуде в виде всадника культуры Силла... показана дополнительная лопасть..., такая же, как на изображении бегущего осёдланного коня на одной из известных тепсейских пластин... По сути дела, если не все, то, во всяком случае, многие элементы развитой таштыкской культуры находят себе параллели в материалах культуры Силла... Отдельные аналогии можно привести и из памятников этого же времени поздней курганной эпохи в Японии... В работах С.В. Киселёва и Л.Р. Кызласова содержится ряд наблюдений о центрально-восточноазиатских параллелях некоторым материалам таштыкской культуры... Исходя из всего сказанного, датировка культуры Силла (V-VI вв.н.э.) [12]

(267/268)

может быть принята для определения позднего этапа таштыкской культуры...» (Савинов 1993: 46-47, 54, рис. 6).

 

Для датирования важно не общее сходство, предъявленное на таблице в статье Д.Г. Савинова, а детали. Так, в случае с «широкими арочными луками сёдел» общее сходство не отражает ничего, кроме принадлежности к одному этапу развития сёдел. Поскольку о прямых корейско-таштыкских контактах речь не идёт, а темпы развития сопоставить практически невозможно, постольку и синхронизировать по сёдлам что-либо нельзя — представленная традиция существовала долго и на обширных территориях, развиваясь параллельно с другими типами сёдел.

 

В других случаях (бочонки, удила, «дополнительные лопасти» под сёдлами) при некотором общем сходстве разница в деталях настолько значительна, что о синхронизации опять же не может быть и речи.

 

У С.В. Киселёва и Л.Р. Кызласова речь идёт не о корейских, а о китайских параллелях, причём при дифференцированном восприятии памятников «таштыкской эпохи» часть «китайских параллелей» оказывается в оглахтинских материалах III-IV вв.

 

Привлечение гравировки с Хызыл-хая (см. прорись: Панкова 2005: 76, илл. 1) при внешней эффектности сравнения сомнительно, поскольку неясно, едина ли композиция, представляющая всадника с котлом, «укреплённым на крупе». Котлов там два, и если следовать такому сравнению, то выходит, что один котёл «укреплён» у хвоста, другой — на кончике носа у лошади. Таштыкским рисункам, как указывалось в литературе (см., например: Подольский 1998), свойственна многослойность, и весьма вероятно, что слой со всадником нужно воспринимать отдельно от слоя (или слоев) с котлами.

 

Изучение крупных фотографий рисунка с писаницы Хызыл-хая, любезно предоставленных мне С.В. Панковой, показало следующее. Рисунок правого котла мешал проработать лошадиную морду, и гравировщик прочертил линию лошадиного носа дважды, с двух сторон от линии котла — сперва «заехал» на котёл и не довёл линию до конца, а потом «нырнул» под него второй чертой, выведя её далее к точке, где должен был располагаться нос. Из-за этого морда у лошади получилась как бы «сломанной»: на публикуемые прорисовки попадает лишь вторая линия, а первая, заехавшая на котёл, на прорисях с котлом же и сливается. Судя по всему, именно из-за соприкосновения с углом поддона нечётко проработан у лошади нос. Сходно и с левым котлом: как видно на крупной фотографии, линии рисунков не соединяются, котёл не «укреплён на крупе», — изображение всадника вписано в свободное пространство между изображениями котлов, нанесёнными ранее и другим инструментом. [13] Так что аналогию между рисунком на скале Хызыл-хая с корейским сосудом-статуэткой следует отвести: это случайное и неточное сходство.

 

Остаются поясные принадлежности; упоминаемые Д.Г. Савиновым «отдельные аналогии» из японских памятников — тоже поясные (Воробьёв 1958: рис. XXIX: 1).

 

В 1981 г. А.К. Амброз уточнил своё сравнение: «пояса с псевдопряжками... не были прямым развитием обычных геральдических поясов... Необычна сама идея делать шарнирные бляхи в виде поясных пряжек с неподвижно приделанным язычком... По внешнему виду такой пояс похож только на дальневосточные с ажурными шарнирными бляхами... Их делали в Корее, Китае и Японии в IV-VI вв., им подражали в “таштыке”» (Амброз 1981: 17) — то есть речь всё же шла не о прямой таштыкско-корейской связи. А.К. Амброз считал, что таштыкские пояса воспроизводят широко распространившуюся традицию, возможно, дальневосточного происхождения, но сравнивал не рамки с волютами, а шарнирный подвес блях (таштыкским поясам как раз не свойственный). Вне зависимости от отношения к этому выводу А.К. Амброза — надо признать, что понят он был неверно; это привело и к сущностному недоразумению, и к терминологической путанице.

 

Поправки А.К. Амброза к хронологии склепов важны в плане переопределения эпохи, к которой принадлежат эти памятники (с гунно-сарматской на древнетюркскую), но во многих деталях нуждаются в уточнениях. Тезис же о сходстве таштыкских и дальневосточных рамок с волютами был принят сибирскими археологами без проверки.

 

Специальное сопоставление таштыкских и корейских поясных наборов (Азбелев 2009б: 32-37) показало, что это внешнее сходство определяется некоторыми общими корнями, но ни о каком прямом или опосредованном за-

(268/269)

имствовании таштыкцами дальневосточных типов говорить не приходится, а значит, и датировать одни находки по сходству с другими нельзя.

 

Таким образом, система археологических аргументов, предложенная Д.Г. Савиновым для выделения позднего этапа таштыкской культуры, при ближайшем рассмотрении разваливается. [14] Это, однако, не означает, что утратили актуальность причины, побудившие автора искать компромисс между привычными сибирскими датировками и новейшими изысканиями, или что этот неудачный опыт был напрасным. Во-первых, разбор корейских сопоставлений позволил чётче очертить круг действительно датирующих обстоятельств — это безусловные и хорошо датированные западные аналогии язычковым пряжкам; во-вторых, подробное изучение «корейской версии» позволило уточнить систему настоящих прототипов для таштыкских цельнолитых пряжек (см. ниже); в-третьих, в итоге этих поисков гораздо плодотворнее, чем раньше, стали привлекаться данные письменных источников — и в этой области тоже нужно выделить прежде всего работы Д.Г. Савинова.

 

2.3.2. Склепы и кыргызы.   ^

 

Особую роль в таштыкской хронологии играют соотнесения археологических культур с названиями племён и народов, известными по китайским источникам, прежде всего с енисейскими кыргызами. Более всего важен вопрос о том, когда на Енисее появились носители названия «кыргыз». Если следовать пониманию источников, предложенному в 1949 г. С.В. Киселёвым и затем развитому Л.Р. Кызласовым, после того как древнейшие кыргызы (гэгунь китайских источников) были разбиты где-то к северу от Ордоса хуннским шаньюем Модэ, остатки этого народа поэтапно ушли на север, за Саяны, и осели на Енисее. Там они якобы упоминаются под именем гяньгунь и, «смешавшись с динлинами», создают полиэтничное общество, представленное таштыкской культурой, для которой, в духе советских учебников истории, реконструируется развитие «по пути формирования классового общества» и т.д. Во второй половине I тыс., по Л.Р. Кызласову, кыргызы выступают в качестве правящего рода т.н. «древних хакасов» (Киселёв 1949: 264-268; Кызласов 1960: 161-166; 1984: 7-46).

 

Если отбросить псевдомарксистские рассуждения, то всё это, в конечном счёте, основано лишь на словах «Таншу» о том, что «хягас есть древнее государство гяньгунь», и вступает в противоречие с данными по исторической географии Центральной Азии рубежа эр и первых веков н.э.: кыргызы-гяньгунь и их потомки, именуемые гйегу (варианты — цигу, кигу, гегу, хэгу и др.), жили в Притяньшанье и в Джунгарии, где упоминаются то как непосредственные соседи усуней, то в числе телеских племён; [15] в V-VI вв. кыргызы-цигу оказались среди племён, поселённых жужанями на Саяно-Алтае. Стремясь преодолеть противоречие между явно восточнотуркестанскими локализациями цигу и вышеописанной теорией, Л.Р. Кызласов настаивал на невозможности отождествления гяньгунь и цигу. Он противопоставлял мнению специалистов по исторической фонетике китайского языка идею Г.Е. Грумм-Гржимайло, хотевшего видеть в слове цигупередачу известного по руническим памятникам VIII в. слова чик — названия одного из тюркских племён Саяно-Алтая [16] (Кызласов 1969: 51, 187-188; 1984: 32). Мнение синологов здесь, конечно же, предпочтительно: «киргизы (кыркызы) впервые упоминаются в китайских исторических сочинениях под названием гэгунь, гяньгунь; позднее они называются гегу и хягясы. Все эти транскрипции отражают одну и ту же исходную форму и рассматриваются китайскими историками как равнозначные» (Яхонтов 1971:120). [17]

(269/270)

 

Таким образом, в первой половине I тыс. кыргызы живут ещё к югу от Саяно-Алтая, в середине I тыс. древнетюркское предание говорит о них уже как о жителях бассейна Енисея; значит, они пришли на Енисей не в хуннское, а в предтюркское время, и принесли инновации не тесинских или оглахтинских грунтовых могил, а склепов, «могил с бюстовыми масками».

 

Оба взгляда на сообщения китайских хроник попытался совместить Д.Г. Савинов: не отказываясь от «минусинской» трактовки сведений о кыргызах-гяньгунь, он первым соотнёс «владение Цигу» древнетюркских генеалогических преданий с памятниками «тепсейского этапа таштыкской культуры», т.е. со склепами (Савинов 1984: 41-47), и тем самым предложенная С.Г. Кляшторным дата начала алтайского этапа истории раннетюркскских племён — 460 г. (Кляшторный 1965) — оказывалась историческим terminus post quem для значительной части памятников этого типа.

 

Будучи осторожным в полемике, Д.Г. Савинов не оспаривал предложенной М.П. Грязновым нижней даты «тепсейского этапа», ограничившись добавлением «позднего этапа». Однако сам акцент на раннетюркской составляющей всей этой запутанной картины уже закладывал основу для полноценного использования корректных исторических реконструкций в хронологических поисках. Этот потенциал предложенного Д.Г. Савиновым соотнесения таштыкских склепов с культурой «владения Цигу» был реализован в серии моих статей, основанных как на уточнённых трактовках летописных известий, так и на ином, по сравнению с предшественниками, подходе к анализу вещественного материала.

 

2.4. Версия автора.   ^

 

2.4.1. Оглахтинская культура.   ^

 

Последней на сегодняшний день новацией в развитии концепции С.А. Теплоухова (с учётом поправок А.К. Амброза) стало выделение мною на материалах грунтовых могил особой оглахтинской культуры, существовавшей в течение всей первой половины I тыс. Столь поздняя верхняя дата обосновывается тем, что малые склепы, в наземной части явно имитирующие облик больших склепов, содержат погребения, по обряду частично соответствующие нормам грунтовых могил, а значит, население, хранившее оглахтинские традиции, обитало на Енисее и в пору массового строительства склепов (с V в.). В пользу этой логики работают даты, полученные для Оглахтинского могильника по итогам организованного С.В. Панковой естественнонаучного исследования — погребения, относящиеся, по периодизации Э.Б. Вадецкой, к среднему этапу развития традиции грунтовых могил, были датированы в пределах III-IV вв. (Панкова и др. 2010).

 

Не повторяя здесь всей системы аргументов, приведу основной вывод: не отрицая черт неизбежной преемственности, обусловленных общим этническим субстратом, «человеческим материалом» обоих этапов «таштыкской эпохи», следует выделить на материалах грунтовых могил и склепов две археологические культуры, оставленные народами, по-разному воспринимавшими себя, окружающий мир и своё место в нём (Азбелев 2007б: 384).

 

Таштыкские же склепы, с моей точки зрения, нужно рассматривать как раннекыргызские памятники, связывая (в развитие идеи Д.Г. Савинова) их специфику с приходом во второй половине V в. из Восточного Туркестана кыргызов-цигу (Азбелев 2008а). Соглашаться с разделением таштыкской культуры на две или нет — вопрос критериев выделения культур: если акцентировать палеоэтнографические обстоятельства, то перевесят упомянутые черты преемственности, но если рассматривать I тыс.н.э. как «эпоху сложения государств», то на первый план неизбежно выйдут различия между обществами, оставившими по себе грунтовые могилы и склепы. Первое было поздним осколком уходящего хуннского мира, второе — периферийным проявлением процессов, обусловивших специфику древнетюркской эпохи.

 

Более того, разные версии периодизаций «таштыкской эпохи», основанные на корректных абсолютных датировках, не противоречат одна другой даже формально: они взаимодополняются, ибо представляют собой различные способы систематизации матери-

(270/271)

ала применительно к разноаспектным исследованиям.

 

2.4.2. Типогенез цельнолитых таштыкских пряжек.   ^

 

Изучение западных аналогий, предложенных А.К. Амброзом, позволило уточнить его выводы о датировках сибирских язычковых пряжек: таштыкские находки не синхронизируются с европейскими «геральдическими», а типологически предшествуют им, отражая влияние общего процесса развития пряжек на периферийные культуры горно-степного пояса (к числу которых относятся и минусинские). Язычковые пряжки из таштыкских склепов как бы «зажаты» между инокультурными находками V и VII вв., а памятники, содержащие их, образуют территориально и, надо полагать, хронологически компактную группу в соответствующем промежутке времени (Азбелев 2008б: 63-66).

 

Сложнее решался вопрос о цельнолитых пряжках. Все соответствующие типы — новое для минусинских культур явление. Прототипов им нет ни в сарагашенских и тесинских склепах, ни в тесинских и оглахтинских грунтовых могилах. Лишь простые круглые железные пряжки имеют ранние местные соответствия; редкие аналоги остальным есть в алтайских и тувинских памятниках, хронология которых дискуссионна, ибо изначально привязывалась к таштыкской и поныне зависит от неё. Ещё в 1992 г. я предложил преодолеть типологическое своеобразие цельнолитых таштыкских пряжек, рассматривая их в типогенетическом аспекте, т.е. выявляя по нефункциональным рудиментам возможные прототипы (Азбелев 1992). В основе метода — тезис о том, что ни один мастер не может придумать совершенно новую, ни на что не похожую вещь — все элементы, образующие новый тип, так или иначе проявлялись ранее.

 

Выяснение типогенеза цельнолитых таштыкских пряжек основано на том, что прорези для ремня у этих пряжек имеют характерные Т-образные очертания. «Лишняя» (типообразующая) прорезь, из-за которой овальное отверстие и становится Т-образным, нефункциональна, декоративного значения не имеет и, значит, является рудиментом одного из функциональных признаков пряжек-прототипов. Такая прорезь осмысленна только на язычковых пряжках. Далее, у таштыкских пряжек необычны пропорции, они часто слишком длинны; нередко при этом крепёжная скоба лишь одна и размещается на дальнем от рамки конце щитка. Такой пряжкой пользоваться неудобно, но традиционные пропорции всё-таки соблюдены. Эти пропорции также должны быть признаны рудиментом. Сочетание двух типологических рудиментов обеспечивает высокую точность поиска.

 

Этот подход в целом себя оправдал; ныне мне кажется установленным, что цельнолитые таштыкские пряжки со шпеньком (известные больше по миниатюрным погребальным моделям) воспроизводят внешний облик рамчатых овально-трапециевидных типов западного происхождения, соответствующих «типу С по Раддатцу». Эти пряжки с начала н.э. распространялись из областей, прилегающих к римскому лимесу, на восток; позднейшую группу образуют корейские находки середины I тыс. Южносибирская группа таких пряжек включает как местные изделия, так и привозные; западным импортом, видимо, надо считать балыктыюльский комплект, [18] местными воспроизведениями — комплексные кокэльские и случайные минусинские находки (несколько пряжек «типа С» найдены и в грунтовых могилах оглахтинского типа). Облик этих язычковых пряжек и стремилось воспроизводить местное население, привычное к традиционным шпеньковым пряжкам и знакомое с традициями хуннских поясов; из этого экзотического сочетания и образуется специфика самого распространённого типа таштыкских пряжек (подробно: Азбелев 2008г; 2009б). [19]

 

 

[ Дополнение веб-версии: ] Типогенез цельнолитых таштыкских пряжек.

(Открыть в новом окне)

 

В отличие от В-образных, цельнолитые шпеньковые пряжки найдены в большинстве таштыкских склепов, а потому время их появления и определяет начальную дату этого типа могил. Динамика распространения пряжек «типа С по Раддатцу» на восток неизвестна; безусловно лишь то, что весь этот трансконтинентальный процесс укладывается в рамки первой половины I тыс.; уточнить время появления их местных имитаций в Южной

(271/272)

Сибири можно на основе исторических данных.

 

[ 2.4.3. Историческое заключение. ] (этот подзаголовок введён в веб-версии)   ^

 

Естественно предположить, что проникновение инокультурных традиций, приведшее к глубокой культурной трансформации, было так или иначе связано с очередной сменой племён-гегемонов в Центральной Азии. В эпоху от хунну до тюрков таких масштабных событий в регионе было два: 1) образование сяньбийской державы Таньшихая и её скорый распад (вторая половина II — первая половина III вв.), 2) гегемония жуань-жуаней в IV — первой половине VI вв. [20]

 

С учётом: а) выводов С.Г. Кляшторного о значении захвата жужанями Гаочана в 460 г. для истории раннетюркских племён (Кляшторный 1965) и б) предложенного Д.Г. Савиновым соотнесения известного по древнетюркским генеалогическим преданиям «владения Цигу» с культурой таштыкских склепов «тепсейского этапа» (Савинов 1984: 41-47), а также принимая во внимание: в) типологическую позицию язычковых пряжек из склепов в общей эволюции пряжек (Азбелев 2008б: 64, рис. 4), г) типогенез цельнолитых шпеньковых пряжек (Азбелев 1992), д) общий типологический контекст таштыкских поясов (Азбелев 2009б; Азбелев 2010: 30, рис. 10), и, наконец, е) время туркестанских аналогий некоторым реалиям тепсейских миниатюр (Панкова2011) — нужно заключить, что наиболее основательно отнести появление на Среднем Енисее носителей инноваций «склепного», «тепсейского» этапа таштыкской эпохи — к последней трети V в., т.е. считать культурную трансформацию в Минусинской котловине периферийным следствием гегемонии жуань-жуаней.

 

Конечно, это не означает, что формирование «склепных» традиций не началось раньше. Не разработан и вопрос о соотношении таштыкских памятников с западносибирскими — а исключать присутствие соответствующих компонентов в раннекыргызской культуре нельзя. Для изучения хронологических вопросов были бы важны решения «сяньбийской проблемы» в археологии, но все предложенные в этой области соотнесения памятников с названиями племён предположительны, а древности, относимые к числу сяньбийских, неоднородны.

 

Малые племена степей Северного Китая и Монголии, открыв для себя ещё во времена шаньюя Модэ спасительный путь за северные горы, пользовались им затем неоднократно. Эти волны мигрантов с юга и определяют череду культурных трансформаций в Южной Сибири; первые две-три, судя по всему, принесли на Средний Енисей инновации сперва тесинского этапа, а затем и оглахтинской культуры, и хотя по данным Э.Б. Вадецкой выходит, что в первые века н.э. число импортов на Енисее постепенно сокращается, нельзя исключить, что была ещё одна волна беженцев — сяньбийского времени. Кто знает — быть может, идея А.Н. Бернштама о сяньбийской принадлежности оглахтинцев (Бернштам 1951а: 47) не так уж и фантастична, по крайней мере в смысле происхождения импортов. Но говорить о проникновении на Средний Енисей носителей названия «кыргыз» до середины I тыс. оснований нет, и будет вполне корректным заключить, что во второй половине V в. традиция таштыкских склепов или только что зародилась, или наконец сложилась, и её следует воспринимать как археологическую культуру первых кыргызов на Енисее.

 

Слабые стороны этой концепции — во-первых, её зависимость от гипотез о значении событий 460 г. для истории южносибирских народов и о соотносимости таштыкских склепов с культурой «владения Цигу»; во-вторых, типогенетический анализ, основанный на поиске рудиментарных признаков, зачастую основывается на единичных находках, и потому уязвим для критики со стороны коллег с иными представлениями о доказательности; в-третьих, «белым пятном» остаются сложные культурные процессы оглахтинского времени, в частности — соотношение позднетесинских и таштыкских склепов. Выдвинутое мной предположение о продолжении строительства склепов тесинского этапа на протяжении значительной части, если не всей истории оглахтинской культуры — в целом соответствует заключениям Н.Ю. Кузьмина о хронологии этих памятников, [21] но смыкались ли обе традиции склепов — не установлено.

(272/273)

 

Сильные же стороны — системность взгляда на историко-культурные процессы, увязанность предлагаемых выводов с событиями как минусинской, так и центральноазиатской истории, преодоление типологической уникальности таштыкских находок и отказ от свойственного иным предшественникам чрезмерного «сибироцентризма».

 

2.5. Историографический итог.   ^

 

Подводя итог обзору основных воззрений на вопрос о нижней дате таштыкских склепов, следует заключить, что на первом этапе была установлена общая принадлежность этих памятников к эпохе между хуннским и древнетюркским временем, а также относительная хронология типов памятников; всё это было сделано ещё С.А. Теплоуховым, после которого «принципиальная схема» развития лишь наполнялась материалами и проверялась на прочность новыми идеями. Настоящее же датирование археологическими средствами началась на втором этапе, после публикации в 1971 г. статьи А.К. Амброза.

 

Минусинские древности, в том числе и таштыкские, попадали в поле зрения исследователей раньше, чем прочие саяно-алтайские. В итоге нередко при обнаружении за пределами Минусинской котловины вещей, схожих с таштыкскими, их таштыкскими же и считают, хотя по происхождению они вовсе не обязательно именно таштыкские. Будет вернее говорить о том, что к середине I тыс. по Саяно-Алтаю распространяются специфические, узнаваемые типы, так или иначе представленные в ряде южносибирских культур: таштыкской, кокэльской, верхнеобской и др. Этот процесс, вероятно, следует увязывать с событиями ранней истории племени ашина; если так, то дата 460 г. может быть опорной для хронологии многих памятников юга Сибири. Но, конечно, историко-культурные процессы были сложнее, чем выстраиваемые нами схемы, и вопрос об истории каждого из типов, составляющих этот надкультурный комплекс, должен рассматриваться отдельно.

 

Предлагая в 2007 г. выделить оглахтинскую культуру, я отмечал, что знакомое всякому археологу слово «таштыкский» как бы «повисает в воздухе». Независимо от этого, тогда же в докладе на II (XVIII) Археологическом съезде интересное терминологическое решение предложил Д.Г. Савинов (доклад был напечатан лишь в 2011 г.): «...правомерно определение “таштыкская культурная общность”, включавшая, как и её западносибирские аналоги, ряд локальных вариантов — от Михайловского комплекса на р. Кие в Кемеровской обл. до Ачинских городищ под Красноярском и находок изделий таштыкского облика на Нижней Ангаре» (Савинов 2011: 15). Соглашаясь с этим заключением, нужно заметить, что небезосновательно поставить вопрос о включении в эту «таштыкскую общность» культур Алтая и Тувы, пронизанных упомянутой выше системой аналогий. Признаки очень разного происхождения, определяющие её специфику, накапливались, начиная с хуннской эпохи, в разных культурах, преимущественно к югу от Южной Сибири, и к середине I тыс. распространились на север. Сложение культуры таштыкских склепов было лишь частью этого широкого процесса.

 

3. Проблема поздних склепов.   ^

 

3.1. Таштыкские склепы и культурные связи VI-VII вв.   ^

 

В спорах о таштыкской хронологии из поля зрения исследователей выпал вопрос о длительности бытования склепной традиции с учётом исправленной нижней даты — дискутировался лишь вопрос о «камешковских» памятниках. Достоверных находок второй половины I тыс. в склепах не было, а значит, не было и материала для обсуждений. Неразрывно связанный с таштыкской хронологией вопрос о начальной дате кыргызской культуры — с её оградами чаатасов, «кыргызскими вазами», своеобразным погребальным обрядом и т.д. — долгое время решался произвольно: нижнюю дату интуитивно относили к VI в., явно ориентируясь на эпоху Первого тюркского каганата, но археологическая разработка свелась к закольцованным датировкам Л.Р. Кызласова. Как бы подразумевалось, что кыргызская культура сменяет таштыкскую то ли эволюционным путём, то ли ещё как-то, но исследований вопроса о нижней кыргызской дате до 1990-х гг. не существовало. Вышедшая в те годы моя статья (Азбелев 1990) надолго осталась единственной попыткой привести вопрос о нижней дате культуры енисейских кыргызов в согласие с современными

(273/274)

знаниями об истории и археологии древнетюркской эпохи.

 

Между тем, как справедливо отмечал Д.Г. Савинов, «образование Первого тюркского каганата в Центральной Азии отнюдь не означало гибели таштыкской культуры на Енисее. Вместе с тем само появление Первого тюркского каганата... не могло не отразиться на его северной периферии, к которой относится и территория Минусинской котловины» (Савинов 2008: 186). Это отражение культуры Первого каганата, соотносимой с кудыргинским этапом развития кочевнических культур, прослеживается в таштыкско-кудыргинских аналогиях и, может быть, в батальных сценах на тепсейских планках. [22] Можно считать бесспорным, что во второй половине VI в. сооружение таштыкских склепов не прекращалось.

 

Есть и ещё более поздние памятники — прежде всего это склеп Арбанского чаатаса, где в 1988 г. была найдена миниатюрная железная модель стремени с 8-образной петлёй и широким плоским подножием, воспроизводящая тип, распространявшийся с VII в. Это была первая комплексная находка изделия такого рода; дальнейшие находки показали, что таштыкские модели стремян в деталях воспроизводили полновесные разновременные вещи, а потому вполне пригодны для датирования. [23] На Арбане выявлены и другие признаки, имеющие косвенное датирующее значение — так, памятники кыргызской части чаатаса, стратиграфически синхронной склепу, несут следы внешних влияний, источником которых была культура, известная по тувинским могильникам Чааты I-II (Азбелев 1991; 2007в; 2008б). Интерпретация этих необычных для Тувы погребений дискуссионна (см. другой взгляд на эти памятники: Савинов 2006), но в любом случае они не древнее VII в., а черты влияния оставившего их населения на кыргызскую культуру безусловны.

 

К тому же времени относятся и вещи таштыкского облика, найденные при новых раскопках поминальных оград на могильнике Кудыргэ (Азбелев 2008в), и вазы Михайловского могильника (Мартынова 1976), стадиально синхронные арбанской и др. ранним кыргызским вазам, а также наинтэсуминским вазам из Монголии (Азбелев 2007в: 149-150, илл. 5, 10). Таким образом, существование таштыкских традиций не только в VI, но и в VII в. доказывается целой системой аналогий, в которой отпечатались сложные культурные связи между разными группами обитателей Саяно-Алтая во времена после падения Восточного Тюркского каганата.

 

3.2. О длительности бытования «склепных» традиций.   ^

 

Вопрос о том, как долго строились те или иные типы погребальных сооружений, часто труднее, чем поиски начальных дат. Таштыкские склепы в течение какого-то времени сосуществовали с кыргызскими оградами, — видимо, как памятники рядового населения, в отличие от аристократических могил с вазами (Азбелев 2007г). Кыргызское общество выступает как сложная этносоциальная структура, в политическом устройстве ориентированная на традицию «степных империй», но демографически и во многом культурно основанная на местном таштыкском субстрате (Азбелев 2009а).

 

Прямых данных для решения вопроса о длительности существования этой структуры (и, значит, о верхней дате таштыкских склепов) очень мало. Внутренняя хронология оград на чаатасах, определяемая корреляцией независимых эволюционных рядов конструкций оград (Азбелев 1990) и орнаментов ваз (Азбелев 2007в), показывает, что в могилах ранних чаатасов деревянные конструкции либо незначительны, либо отсутствуют, а на среднем этапе стандартом становятся конструкции, рудиментарно воспроизводящие подобие склепа. Археологически опре-

(274/275)

деляется лишь самая общая дата этих перемен: VIII — первая половина IX в. Где-то в этом промежутке времени и угасла традиция склепов.

 

Предположительно уточнить дату можно лишь с привлечением исторических сведений. После уйгурского набега в конце VIII в., по уйгурскому же источнику, в кыргызской земле «не стало живых людей» (Васильев1897: 25). Л.Н. Гумилёв полагал, что это хвастовство (Гумилёв 1967: 415), но история подавления восстания Ань Лушаня показывает, как жестоко действовали уйгуры, не гнушавшиеся массовым истреблением жителей. Так что источнику, вероятно, надо верить: поход Кутлуга в 795 году был для кыргызов катастрофическим (во всяком случае, более разрушительным, чем предыдущий известный набег 758 г.).

 

Итак, склепы перестали строить примерно в то самое время, когда кыргызы восставали против уйгуров, а те отвечали расправами, от которых минусинское население несло огромный урон. Лишь тогда сложились условия для того, чтобы развитие одной из погребальных традиций пресеклось из-за критического сокращения числа людей, способных адекватно воспроизвести все требуемые ритуалы. При всей условности таких соотнесений (по совокупности данных и за отсутствием иных вариантов) причину угасания традиции склепов можно видеть в уйгурских набегах конца VIII века, и считать условной верхней датой периода существования традиции погребения в склепах рубеж VIII-IX вв.; после этого таштыкские вещи встречаются лишь эпизодически и уже не образуют комплексов.

 

Эта гипотеза (более подробное изложение см.: Азбелев 2007а) — пока единственная, объединяющая археологические и исторические данные с учётом критики прежних хронологических систем. Её слабое место — вопрос об относительной хронологии: предполагая, что склепы сооружались в течение всего VIII в., надо бы указать и относящиеся к этому столетию памятники, но каковы здесь могут быть критерии отбора — пока неясно.

 

4. Об относительной хронологии таштыкских склепов.   ^

 

Как уже сказано, хронологические системы Л.Р. Кызласова и Э.Б. Вадецкой были основаны на ложном тезисе о том, что шпеньковые пряжки якобы всегда хронологически предшествуют язычковым. В таштыкском случае есть все основания считать, что оба способа фиксации ремня в рамке бытовали одновременно. Развитие таштыкских типов по погребальным моделям не прослеживается, а значит, приходится пока отказаться от попыток членения основного массива «классических» склепов по этой категории находок. Можно лишь надеяться, что в материале склепов, датируемых по внешним аналогиям выше VI в., будут найдены признаки, указывающие на эволюцию культуры.

 

Керамический комплекс заведомо позднего (не ранее VII в. по модели стремени) склепа Арбанского чаатаса [24] отличался от обычного для склепов набора форм и орнаментов: не было найдено, например, сосудов со сливом, не представлен и такой обязательный для «классических» склепов приём украшения сосудов, как налепной рассечённый валик, образующий асимметричные свисающие фестоны; зато в изобилии встречены разные варианты углублённого декора «с усами» — расходящимися от разрыва пояса полуволютами (Азбелев 2007в: 149, илл. 4). Неясно, хронологическая это особенность или локальная; других больших склепов поблизости пока не копали, и материала для изучения вопроса о местной специфике у нас нет.

 

В том же арбанском склепе выявлена и необычная деталь похоронного обряда: погребения в виде небольших кучек пепла, каждая с одним-двумя фрагментами сосудов и нарочно выломанным или вырезанным фрагментом маски. Не исключено, что этот обряд — относительно поздний, но на других памятниках его следы могли не сохраниться при обрушении горящего перекрытия склепа (на Арбане ряд таких погребений уцелел благодаря бревну, целиком накрывшему цепочку кучек пепла и находок).

 

Конструкции склепов тоже мало показательны: их сооружали куда реже, чем одиночные могилы, и всякий склеп во многом индивидуален, не говоря уже о том, что многие части конструкций гибнут в огне, и всё это сильно затрудняет поиск хронологически значимых признаков, если не делает его и вовсе безнадёжным. Своеобразие поздних (по вазам и оружию) склепов Михайловского могильника, расположенного далеко на севере, также может быть связано с локальными особенностями «таштыкской общности».

(275/276)

 

Не проводились пока на материалах склепов и естественнонаучные изыскания, так что у нас нет и привычной сегодня археологу радиокарбонной или дендрохронологической «шпаргалки».

 

Таким образом, можно лишь предполагать, что в поздних склепах беднее керамический комплекс, нет ни погребальных манекенов, ни цельнолитых пряжек, зато в составе инвентаря встречаются полнофункциональные предметы вооружения (вместо моделей) и вазы; каменные конструкции возводились вокруг бревенчатой клети не до сожжения погребальной камеры, а позднее, и представляли собой уже не обкладки, как в «классических» склепах, а ограды. Но всё это — либо просто идеи, либо следствие датировок, полученных по внешним аналогиям. Проследить же собственно развитие таштыкской традиции мы как не могли в прошлом, так и сегодня ещё, увы, не в состоянии.

 

5. Заключение: проблемы и перспективы.   ^

 

Итак, таштыкские склепы «классического» облика сооружались со второй половины V в., но не исключено, что сложение этой традиции началось несколько раньше; строительство склепов продолжалось как минимум до середины — второй половины VII в., а может быть, и на протяжении всего VIII в. Возможно, в VII-VIII вв. происходит упрощение погребальной обрядности и обеднение состава сопроводительного инвентаря (сводку вариантов таштыкской хронологии см. на табл. 2).

Таблица 2. (открыть в новом окне)

Сводная таблица версий таштыкской хронологии.

 

Авторы \ Типы памятников	Грунтовые могилы	Склепы
С.А. Теплоухов, 1929	«таштыкский переходный этап», ~ I-II вв. н.э.	«могилы с бюстовыми масками», ~ I-II вв. н.э.
С.В. Киселёв, 1949	могилы и склепы синхронизированы, I в. до н.э. — IV в. н.э.
Л.Р. Кызласов, 1960	I в. до н.э. — I в. н.э.	I в. до н.э. — IV в. н.э.
М.П. Грязнов, 1971	батенёвский этап, I-II вв. н.э.	тепсейский этап, III-V вв.
Д.Г. Савинов, 1993	(батенёвский этап, I-II вв. н.э.)	тепсейский и поздний этапы, III-V вв.
Э.Б. Вадецкая, 1999	I-IV вв.	V-VII вв.
П.П. Азбелев, 2007	оглахтинская культура первой половины I тыс. н.э.	культура таштыкских склепов V-VII (VIII ?) вв.

 

[ Дополнение веб-версии: Схема — графический вариант таблицы (открыть в новом окне) ]

 

 

Для дальнейшей разработки таштыкской хронологии наиболее чувствителен ясно определимый круг вопросов — как сугубо археологических, так и исторических.

 

На первое место следует поставить судьбу уже имеющихся материалов и нераскопанных памятников. Насущная необходимость — продолжение публикационного начинания абаканских коллег (Готлиб и др.2007). Не изданы многие материалы знаменитого Уйбатского чаатаса; один из двух раскопанных склепов Сырского чаатаса известен лишь по упоминаниям; очень неполно представлены в публикациях Койбальский (Утинский) и Арбанский чаатасы, и т.д. и т.п. Отчёты и публикации не всегда сопровождаются качественными рисунками и фотографиями, и порой формально опубликованный памятник на деле не может быть полноценно учтён в исследовании. Трудами Э.Б. Вадецкой заложена прочная основа для составления таштыкских сводов (Вадецкая 1986: 129-156; 1999: 204-424); нам ещё предстоит реализовать этот мощный потенциал.

 

Остро стоит проблема сохранности памятников в поле — судя по материалам интернет-аукционов, до таштыкских склепов уже добрались расплодившиеся в последние годы грабители, и если в ближайшее время не обуздать это вороньё, то вскоре можно будет забыть о надеждах на новые полевые открытия и на решение вопросов, которые сейчас при-

(276/277)

ходится отложить из-за неполноты имеющихся материалов. [25]

 

Наряду с этими трудностями, по литературе последних лет видны обнадёживающие перспективы. Глубокие исследования таштыкской палеоэтнографии на разных материалах, проведённые Э.Б. Вадецкой, А.И. Поселяниным, Ю.В. Тетериным, серия блестящих работ С.В. Панковой о таштыкской изобразительной традиции, многие другие публикации — позволяют надеяться на то, что следующий этап изучения таштыкской проблематики станет по-настоящему фундированным и «прорывным».

 

Уточнение начальной даты склепов зависит от разработки «сяньбийской» и «жужаньской» проблем: какие инновации надо связывать с соответствующими влияниями, каковы собственно сяньбийские и жужаньские памятники — всё это пока не вполне ясно.

 

Накапливаются материалы, синхронные (абсолютно или стадиально) таштыкским склепам, из соседних с Минусинской котловиной регионов; появляются обобщающие работы о близких по времени минусинских, алтайских и тувинских памятниках. Как следствие, в перспективе будет скорректировано понимание всей панорамы культурных связей середины (второй-третьей четвёртей, второй трети) I тыс. н.э. Аналогии, когда-то не «сработавшие» в качестве датирующих, но сами по себе вполне реальные, в новом контексте получат наконец полноценное разъяснение. Исследования раннетюркских и кыргызских памятников приведут к уточнению времени и обстоятельств культурной трансформации, сопровождавшей становление государства енисейских кыргызов и его культуры.

 

Немалое значение имеет изучение памятников древнетюркской эпохи. Только решение «уйгурского вопроса» и свежий взгляд на систему межкультурных контактов VIII в. позволят выстроить фон, на котором в рамках кыргызской культуры предположительно проходил заключительный этап истории «склепных» традиций, и проверить систему историко-археологических реконструкций, касающихся событий рокового для поздних таштыкцев рубежа VIII-IX вв. Окончательно же решить вопрос о поздних склепах помогут либо новые находки и стратиграфические наблюдения, либо серия выверенных радиокарбонных дат.

 

Литература.   ^

 

Азбелев П.П. 1990. Конструкции оград минусинских чаатасов как источник по истории енисейских кыргызов. В: Худяков Ю.С. (отв. ред.). Памятники кыргызской культуры в Северной и Центральной Азии. Новосибирск: Сибирское отделение АН СССР, 5-23.

Азбелев П.П. 1991. К исследованию культуры могильников Чааты I-II. В: Кирпичников А.Н. (отв. ред.). Проблемы хронологии и периодизации в археологии. Ленинград: ЛО ИА АН СССР, 61-68.

Азбелев П.П. 1992. Типогенез характерных таштыкских пряжек. В: Буровский А.М. (науч. ред.). Проблемы археологии, истории, краеведения и этнографии Приенисейского края. Т. II. Красноярск: Красноярский государственный университет; Красноярский краевой краеведческий музей, 48-52.

Азбелев П.П. 2007а. О верхней дате традиции таштыкских склепов. В: Невинский В.В., Тишкин А.А. (отв. ред.). Алтае-Саянская горная страна и история освоения её кочевниками. Барнаул: Алтайский государственный университет, 33-36.

Азбелев П.П. 2007б. Оглахтинская культура. В: Вестник СПбГУ. Серия 6. Вып. 4, 381-388.

Азбелев П.П. 2007в. Раннесредневековые центральноазиатские вазы: декор и контекст. В: Хаврин С.В. (науч. ред.). Сборник научных трудов в честь 60-летия А.В. Виноградова. Санкт-Петербург: Культ-Информ-Пресс, 145-157.

Азбелев П.П. 2007г. О численности аристократии в государстве енисейских кыргызов. В: Матвеева Н.П. (отв. ред.). Экология древних и традиционных обществ 3. Тюмень: Вектор Бук, 166-168.

Азбелев П.П. 2008а. Первые кыргызы на Енисее. В: Вестник СПбГУ. Серия 12. Вып. 4, 461-469.

Азбелев П.П. 2008б. Стремена и склепы таштыкской культуры. В: Виноградов А.В. (отв. ред.). Исследование археологических памятников эпохи средневековья. Санкт-Петербург: Нестор-История, 56-68.

Азбелев П.П. 2008в. Таштыкские крестовидные распределители ремней. В: Савинов Д.Г. (отв. ред.). Случайные находки: хронология, атрибуция, историко-культурный контекст. Санкт-Петербург: СПбГУ, 122-127.

Азбелев П.П. 2008г. Хуннские элементы в таштыкском декоре. В: Соёнов В.И., Ойношев В.П. (ред.). Изучение историко-культурного наследия народов Южной Сибири 7. Горно-Алтайск: Акин, 66-75.

Азбелев П.П. 2009а. Общество и государство енисейских кыргызов в VII-VIII вв. В: Вестник СПбГУ. Серия 12. Вып. 4, 78-89.

Азбелев П.П. 2009б. Таштыкский пояс. В: Соёнов В.И. (отв. ред.). Древности Сибири и Центральной Азии 13-14 (1-2). Горно-Алтайск: ГАГУ, 29-49.

(277/278)

Азбелев П.П. 2010. Кудыргинский сюжет. Санкт-Петербург: Лема.

Амброз А.К. 1971а. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы. Ч. I. СА (2), 96-123.

Амброз А.К. 1971б. Проблемы раннесредневековой хронологии Восточной Европы. Ч. II. СА (3), 106-134.

Амброз А.К. 1981. Восточноевропейские и среднеазиатские степи V — первой половины VIII вв. В: Плетнёва С.А. (отв. ред.). Степи Евразии в эпоху средневековья. (Археология СССР). Москва: Наука, 10-23.

Бернштам А.Н. 1951а. Очерк истории гуннов. Ленинград: ЛГУ

Бернштам А.Н. 1951б. Находки у оз. Борового в Казахстане. СМАЭ 13, 216-229.

Боровкова Л.А. 1989. Запад Центральной Азии во II в. до н.э. — VII в.н.э. (историко-географический обзор по древнекитайским источникам). Москва: Наука.

Бутанаев В.Я, Худяков Ю.С. 2000. История енисейских кыргызов. Абакан: ХГУ.

Вадецкая Э.Б. 1986. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Ленинград: Наука.

Вадецкая Э.Б. 1992. Таштыкская культура. В: Мошкова М.Г. (отв. ред.). Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. (Археология СССР). Москва: Наука, 236-246.

Вадецкая Э.Б. 1999. Таштыкская эпоха в древней истории Сибири. Санкт-Петербург: Петербургское востоковедение.

Васильев В.П. 1897. Китайские надписи в орхонских памятниках в Кошоцайдаме и Карабалгасуне. СТОЭ 3, 1-36.

Воробьёв М.В. 1958. Древняя Япония. Историко-археологический очерк. Москва: Издательство восточной литературы.

Воробьёв М.В. 1961. Древняя Корея (историко-археологический очерк). Москва: Издательство восточной литературы.

Гаврилова А.А. 1965. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племён. Москва; Ленинград: Наука.

Голдина Р.Д. 1985. Ломоватовская культура в Верхнем Прикамье. Иркутск Иркутский государственный университет.

Готлиб и др. 2007: Готлиб А.И., Митько О.А., Поселянин А.И., Тетерин Ю.В. 2007. Таштыкские памятники Хакасско-Минусинского края.Новосибирск ХГУ им. Н.Ф. Катанова; НГУ

Грумм-Гржимайло Г.Е. 1926. Западная Монголия и Урянхайский край. Т. 2. Исторический очерк этих стран в связи с историей Средней Азии. Ленинград: Издание Учёного комитета Монгольской Народной республики.

Грязнов М.П. 1971. Миниатюры таштыкской культуры. Из работ Красноярской экспедиции 1968 г. АСГЭ 13, 94-106.

Грязнов М.П. 1979. Таштыкская культура. В: Грязнов М.П. (ред.). Комплекс археологических памятников у горы Тепсей на Енисее. Новосибирск Наука, 89-146.

Гумилёв Л.Н. 1967. Древние тюрки. Москва: Наука.

Добжанский В.Н. 1990. Наборные пояса кочевников Азии. Новосибирск: НГУ.

Евтюхова Л.А. 1948. Археологические памятники енисейских кыргызов (хакасов). Абакан: Хак.НИИЯЛИ.

Засецкая И.П., Маршак Б.И., Щукин М.Б. 1979. Обзор дискуссии на симпозиуме. КСИА 158, 120-125.

Киселёв С.В. 1949. Древняя история Южной Сибири. МИА 9.

Кляшторный С.Г. 1965. Проблемы ранней истории племени тÿрк (ашина). МИА 130, 278-281.

Кузьмин Н.Ю. 2011. Погребальные памятники хунно-сяньбийского времени в степях Среднего Енисея: Тесинская культура. Санкт-Петербург: Айсинг.

Кызласов Л.Р. 1960. Таштыкская эпоха в истории Хакасско-Минусинской котловины (I в. до н.э. — V в.н.э.). Москва: МГУ

Кызласов Л.Р. 1969. История Тувы в средние века. Москва: МГУ

Кызласов Л.Р. 1979. Древняя Тува (от палеолита до IX в.) Москва: МГУ

Кызласов Л.Р. 1981. Древнехакасская культура чаатас VI-IX вв. В: Плетнёва С.А. (отв. ред.). Степи Евразии в эпоху средневековья. (Археология СССР). Москва: Наука, 46-52.

Кызласов Л.Р. 1984. История Южной Сибири в средние века. Москва: Высшая школа.

Кызласов Л.Р., Кызласов И.Л. 1985. Новые материалы о происхождении культуры чаатас. АО 1983, 219.

Кызласов Л.Р., Мерперт Н.Я. 1952. [рец. на:] А.Н. Бернштам. Очерк истории гуннов. ВДИ (1), 101-110.

Мартынова Г.С. 1976. Погребения с «кыргызскими» вазами в курганах Михайловского могильника. ИЛАИ 7, 68-80.

Панкова С.В. 1996. О памятниках «камешковского» этапа таштыкской культуры. В: Савинов Д.Г. (отв. ред.). Курган: историко-культурные исследования и реконструкции. Санкт-Петербург: СПбГУ, 41-43.

Панкова С.В. 2005. Изображения посттагарского и таштыкского времени на скалах Минусинского края. В.: Пиотровский Ю.Ю. (науч. ред.). Археологические экспедиции за 2004 год. Санкт-Петербург: Государственный Эрмитаж, 74-84.

Панкова С. В. 2011. Воины таштыкских миниатюр: возможности атрибуции. В: Бобров В.В., Советова О.С, Миклашевич Е.А. (ред.). Древнее искусство в зеркале археологии. Кемерово: Кузбассвузиздат, 117-141.

Панкова и др. 2010: Панкова С.В., Васильев С.С., Дергачёв В.А., Зайцева Г.И. 2010. Радиоуглеродное датирование оглахтинской гробницы методом «wiggle matching». АЭАЕ (2), 46-56.

Подольский М.Л. 1998. Композиционная специфика таштыкской гравюры на дереве. В: Савинов Д.Г. (отв. ред.). Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург. Санкт-Петербург: Культ-информ-пресс, 199-205.

Савинов Д.Г. 1984. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. Ленинград: ЛГУ.

Савинов Д.Г. 1993. Таштыкский склеп Степновка II на юге Хакасии. АВ 2, 44-47.

Савинов Д.Г. 2006. Потомки кокэльцев на страже уйгурских городищ. АЮС 24, 44-50.

Савинов Д.Г. 2008. Ранние тюрки на Енисее (археологический аспект). В: Время и культура в археолого-этнографических исследованиях древних и современных обществ Западной Сибири и сопредельных территорий: проблемы интерпрета-

(278/279)

ции и реконструкции. Томск: ТГУ, 185-190.

Савинов Д.Г. 2011. Южная и Западная Сибирь в I тыс. н.э. (проблема культурных контактов и взаимодействия). Труды (XVIII) Археологического съезда. Т. IV (доп.). Москва: ИА РАН, 13-18.

Сорокин С.С. 1977. Погребения эпохи великого переселения народов в районе Пазырыка. АСГЭ 18, 57-67.

Супруненко Г.П. 1974. Некоторые источники по истории древних кыргызов. В: Васильев Л. (отв. ред.). История и культура Китая (Сборник памяти академика В.П. Васильева). Москва: Наука, 236-248.

Теплоухов С.А. 1929. Опыт классификации древних металлических культур Минусинского края. МЭ. Т. 4. Вып. 2, 41-62.

Яхонтов С. Е. 1970. Древнейшие упоминания названия «киргиз». СЭ (2), 110-120.

 

References. [ список литературы транслитом, стр. 279-280, в веб-версии не воспроизводится ]   ^

 

[ Сноски. ]   ^

 

[1] Понятие «таштыкские погребения оглахтинского типа» введено (правда, между делом) С.В. Киселёвым (Киселёв 1949: 230). Подробные описания грунтовых могил см.: Вадецкая 1999: 13-75.

[2] Деление склепов на большие и малые (точнее, выделение малых склепов как особого типа памятников) предложено М.П. Грязновым в публикации тепсейских материалов (Грязнов 1979: 122). Подробные характеристики склепов см.: Вадецкая 1999:76-129.

[3] Термин С.В. Киселёва, назвавшего так главу о раннесредневековых культурах в своём капитальном труде (Киселёв 1949: 273); таштыкские материалы он относил к предшествующей эпохе, но я здесь исхожу из современных датировок.

[4] Т.е. памятников тесинского этапа тагарской культуры (по М.П. Грязнову), или тесинской культуры (по Н.Ю. Кузьмину).

[5] Среди них есть как могилы, так и помины, а отнести их к тому или иному этапу не удаётся (подробно: Вадецкая 1986: 145-146; Панкова 1996).

[6] Единой системы обозначений для этих признаков не существует. Здесь и далее «шпеньком» именуется неподвижный шип на переднем крае рамки, а «язычком» — шарнирный, подвижный шип на заднем крае (или на выделенной оси). Соответственно, пряжки подразделяются на шпеньковые и язычковые.

[7] Подробная критика мифа о «древних хакасах» содержится в одной из самых полемичных книг об истории Южной Сибири (Бутанаев, Худяков 2000), которая, несмотря на множество опечаток, избавляет меня от необходимости подробно разбирать идеи Л.Р. Кызласова и позволяет ограничиться пропущенными у сибирских коллег вопросами хронологии.

[8] Словом «чаатас» называют специфические могильники, объединяющие, как правило, памятники таштыкской и кыргызской, а иногда и других культур (об этимологии см.: Азбелев 2009а: 84-85, прим. 5).

[9] Л.Р. Кызласов сослался на рисунок в статье А.Н. Бернштама, но не упомянул ни имени автора, ни названия статьи, ограничившись указанием на том Сборника МАЭ. Нежелание ссылаться на А.Н. Бернштама становится понятным, если вспомнить, что во Введении к своей книге Л.Р. Кызласов вообще отказался обсуждать его идеи (Кызласов 1960: 8, прим. 2), а за несколько лет до этого в рецензии на «Очерк истории гуннов» Л.Р. Кызласов и Н.Я. Мерперт упрекали А.Н. Бернштама в игнорировании указаний «корифея советской науки» Сталина и в некритическом отношении к марризму (Кызласов, Мерперт 1952: 108-109). Этот пример характеризует стиль и уровень дискуссий — хотя в упомянутой рецензии немало обоснованных замечаний к работе А.Н. Бернштама, их совершенно заслоняют пафосные инвективы, превратившие научную публикацию в донос, составную часть травли, в конечном счёте погубившей яркого и энергичного исследователя.

[10] Э.Б. Вадецкая рассматривает и аналогии между культурами Саяно-Алтая предтюркского времени, уделяя особое внимание витым железным цепочкам, выступающим как синхронизирующий признак (Вадецкая 1999: 124, 126-127). Общая дата склепов при этом подтверждается (ибо определяется, в конечном счёте, по тем же внешним аналогам, просто путь к ним идёт через другие сибирские культуры), а на внутреннюю их хронологию такие сопоставления не влияют. Происхождение этих цепочек не выяснено, так что синхронизация по ним методически очень слаба.

[11] В ряде работ (Вадецкая 1999: 121 и др.) не только корейские ажурные рамки, но и таштыкские шпеньковые пряжки называют «псевдопряжками» — видимо, из-за возможной нефункциональности находок. Но псевдопряжки — чётко определённая группа вещей геральдического стиля, и ни к корейским, ни к таштыкским материалам они отношения не имеют. Расширение значения слова «псевдопряжка» сбивает с толку, а потому нежелательно.

[12] Приведённая в таблице корейская поясная бляха относится к культуре Пэкче, а не упомянутой автором 
(267/268) 
Силла (Воробьёв 1961: рис. XXXII: 5).

[13] Как сообщила мне С.В. Панкова, изображения котлов подновлялись; однако на устанавливаемую по деталям рисунка лошади последовательность сложения композиции это не влияет.

[14] Д.Г. Савинов не раз «модернизировал» ранее построенные периодизации, «надстраивая» их дополнительными поздними этапами. Точно так же им были «исправлены» периодизации кыргызской культуры (по Л.Р. Кызласову) и позднекыргызской аскизской культуры (по И.Л. Кызласову). Вряд ли такой метод во всех случаях оправдан — ведь новые находки и датировки, учесть которые и призваны эти исправления, часто ломают логику старых построений и требуют иных, совершенно новых подходов к материалу.

[15] Корректную локализацию кыргызов-гяньгунь см.: Боровкова 1989: 28-29, схема 2; 61-62; 78-79, карта 3А (используется современное чтение цзянькунь); о хэгу и др.: Супруненко 1974: 238-239; см. также: Бутанаев, Худяков 2000: 57-65.

[16] Г.Е. Грумм-Гржимайло, говоря о походе тюрков Второго каганата на чиков в 709 г., в сноске заметил: «Мне кажется, что это то племя, имя которого передаётся в китайской транскрипции словом Ци-гу, у французских авторов Ki-ko, Kie-ko, считающимся одной из транскрипций китайского “киргиз”» — и далее рассуждал о возможных выводах из такой интерпретации (Грумм-Гржимайло 1926: 311, прим. 3); но и только.

[17] Среди многих вариантов китайского наименования кыргызов выделяется звучанием слово хягясы, вокруг которого, несмотря на авторитетные разъяснения 
(269/270) 
С.Е. Яхонтова, было немало дискуссий, разбирать которые здесь не место. Не будучи лингвистом, могу лишь задаться вопросом: не было ли странное слово хягясы следствием того же монголоязычного посредства, из-за которого китайцы называли тюрков словомтугю, от тюркют, т.е. «тюрки» по-монгольски? Может быть (решение здесь, конечно, за китаистами), не исходное слово кыргыз, а один из вариантов его монгольского произношения — хяргяс — и передавался во второй половине I тыс. китайским словом хягясы, забытым в послетанское время, но перешедшим в начале XX в. из бичуринских переводов в современную этнонимику.

[18] С.С. Сорокин предлагал для этих находок дальневосточные аналогии, весьма отдалённые по сравнению с практически точными западными (Сорокин 1977: 64, рис. 8).

[19] Некоторые китайские находки (пряжки, по форме рамки точно соответствующие «типу С» с волютами, но шпеньковые) позволяют думать, что это имитирование происходило не только в Южной Сибири, но и в Восточном Туркестане, но находок из Синьцзяна пока слишком мало, и они известны по эпизодическим публикациям, так что чёткие заключения о том, где именно началось сложение таштыкских типов, делать ещё рано.

[20] Даты нарочно размыты, так как речь идёт не о самих политических событиях, а об их последствиях на северной периферии Центральной Азии.

[21] «Поздние тесинские грунтовые могилы и склепы III этапа, синхронные раннеташтыкским могильникам, строились с середины II в. н.э. по первую треть III в. н.э., а возможно, и несколько позднее» (Кузьмин 2011: 218, 240: рис. 45). При этом таштыкские склепы Н.Ю. Кузьмин датирует по М.П. Грязнову с III в., считая их конструктивно восходящими к тесинским и акцентируя черты преемственности минусинских культур (Кузьмин 2011: 239; корр. табл. 10-11 на CD). Мне кажется, что при выделении последовательных 
(272/273) 
(пусть и тесно связанных) этапов развития логичнее сосредоточиться на отличиях, исследуя породившие их культурные инновации, которые как раз и позволяют уточнить даты.

[22] С.В. Панкова допускает иное прочтение тепсейских сюжетов, по которому они отражают события не эпохи Первого каганата, а более ранние (Панкова 2011: 37-38 [опечатка, надо: 137-138]). Это вполне вероятно (например, рисунки на тепсейских планках могут соответствовать мифологизирующимся рассказам о приходе на Енисей кыргызов-цигу, вынужденных завоёвывать себе новую родину в битвах с аборигенами), но на трактовку предметных таштыкско-кудыргинских аналогий VI в. всё это не влияет.

[23] В склепе могильника Маркелов мыс II найдена модель стремени (Готлиб и др. 2007: 84, рис. 19: 9), воспроизводящая более ранний тип (V-VI вв.). К опубликованным поздним моделям из случайных находок (Кызласов 1960: 138, рис. 51: 9-10) нужно добавить ещё три модели, найденные местными жителями на площади (или поблизости от) таштыкского могильника Быстрая II и, похоже, происходящие из разрушенных поминов. Судя по фотографии, присланной мне добросовестными местными краеведами, у этих моделей чётко проработана разомкнутая 8-образная петля — сравнительно поздний признак.

[24] Полной публикации пока нет; см. краткое описание: Азбелев 2008б: 56-58.

[25] Наряду с противодействием коммерческому разграблению памятников, нам следует, как мне кажется, внимательнее относиться к здоровому энтузиазму добросовестных краеведов-любителей, часто жалующихся на то, что археологи глухи к их сигналам о бедственном состоянии известных памятников и об обнаружении новых.

 Источник: http://kronk.spb.ru/library/azbelev-pp-2012b.htm