© Угдыжеков С.А. 
кин, заместитель директора Гуманитарного НИИ Хакасии

Оригинальная версия: // Вестник ХГУ им. Н.Ф. Катанова. Сер. 3: История. Право. Вып. 3 /отв. ред. Анжиганова Л.В/ - Абакан: Изд-во ХГУ им. Н.Ф. Катанова, 2003. С.59-63.

СЕМЕЙНО-БРАЧНАЯ СТРУКТУРА КЫРГЫЗОВ VI-XIII вв.

Предложенное Л. Морганом понимание отражения семейно-брачных отношений определенного этапа развития общества в системе родства позволило науке обрести новый важный источник по истории семьи и брака. Выявляемые в результате анализа противоречия между ними и системами родства легли в основу реконструкций предшествующих семейно-брачных отношений. По мнению Эдварда Сепира: “Нет такого, чтобы изучение кланов, генсов и других типов расширенных групп родства давало бы нам какой-то намек на происхождение семьи: дело обстоит с точностью до наоборот. Семья с ее материнскими и отцовскими узами, с тщательно разработанными отношениями родства и обозначающей их терминологией, — это именно тот образцовый шаблон социального устройства (social pattern), внутри которого человек всегда появлялся на свет” [1].

Эта универсальная социальная единица — "источник и причина почти всего" [2] — является важной структурообразующей частью общества. Семья основана на признанном социумом союзе лиц разного пола — браке. Функции последнего с глубокой древности призваны были на решение двух важнейших социальных проблем:

1) кооперации между полами в труде и воспитании детей;

2) установления и поддержания широкой социальной сети, охватывающей свойственников.

Некоторые сведения о семье и браке периода бытования древнетюркской рунической письменности содержат китайские источники. “При браках калым платится лошадьми и овцами. Богатые дают по сто и тысяче голов” [3]. Данное сообщение противоречит следующему: "При бракосочетании не [делают] подарков имуществом" [4].

По-видимому, речь идет о существовании различных традиций, возможно, основывающихся на экономических возможностях той или иной семейно-родственной группы. Принимая во внимание недостаток ресурсов у многих социальных групп, так и по иным соображениям, обычное право кыргызов предусматривало возможность заключения брака без выкупа. Необходимо отметить, что китайские источники говорят об отсутствии подарков имуществом при бракосочетании (заметим снова, что данное утверждение применимо только к какой-то части населения). Следовательно, речь идет не только о калыме, но и приданом. Однако не всегда отсутствие калыма при заключении брака можно связать с низким имущественным статусом. Например, мемориант Суджинской надписи (Е-47), занимавший должность “высокого судьи”, имевший титулы огя и боюрука, был очень состоятельным человеком:  “Я был богат. Моих загонов для скота было десять. Скота у меня было без числа”. Но при перечислении его благих дел указывается: “Я сыновей своих наделил домохозяйствами (“aблaдiм”). Своих дочерей девиц я выдал (замуж) без выкупа (выделено мной — С.У.)” [5].

Очевидно, что для этого властителя выдача замуж троих дочерей без взимания калыма была показателем общественного престижа, достойным упоминания на мемориальной стеле. Таким образом, у кыргызов раннего средневековья существовало несколько форм брака. [смотреть фильм Хоббит: Битва пяти воинств ] Впрочем, можно здесь видеть и эвфемизм, который скрывает некую форму брака, отличную от брака путем уплаты калыма, например: умыканием или отработкой (в данном конкретном случае это представляется маловероятным), колыбельный сговор, брак обменом, левиратный или сороратный брак и т.п. Во всяком случае, из приведенных фрагментов ясно, что у кыргызов брак покупкой не был единственным.

Данные реконструированной системы родства кыргызов [6] указывают на потенциал семейного ядра — "малой семьи". С одной стороны, для отца и для матери существовали индивидуальные абстрактные термины og и qa?. Помимо них, конечно, существовали и другие обозначения для родителей, однако у раннесредневековых кыргызов отсутствовала, как и у многих других тюркоязычных народов [7], устойчивость в использовании этих названий. С другой стороны, как мы можем считать установленным, система родства кыргызов в первом нисходящем поколении выделяет специальными терминами детей эго.

Вслед за С.М. Абрамзоном мы обращаем внимание на употребление в памятнике из Суджи (Е-47) выражения äблäдiм (в транскрипции С.Е. Малова). Действительно, данное выражение означает "наделил домохозяйствами", "женил". Этот термин связан с традицией тюркоязычных народов, согласно которой отцом (реже — родственниками жены) молодая семья наделялась необходимым комплектом имущества для самостоятельного ведения хозяйства. И, прежде всего в него входила юрта (или другой вид жилища), хозяйственный инвентарь, одежда и скот.

Мы располагаем сведениями о такой практике у алтайцев, чьими обычаями не допускалось совместное проживание семейных пар в одном аиле (здесь — "юрта, жилище") [8]. Традиционная форма выяснения вопроса о семейном положении мужчины: "Аилду ба, јок по? (Есть ли у тебя аил или нет?)" [9].

У хакасов исследователи наблюдали схожие обстоятельства: "По хакасскому обычаю каждая семья должна иметь свое жилище. Юрта отца называлась “улуu иб” — большой дом, а жилища женатых сыновей — “кbчbг иб” — малый дом. Причем огонь в очаге последних разводили из углей, взятых из “большого дома”" [10]. Женатые сыновья до выделения из хозяйства могли жить в одной усадьбе с отцом, который обязан был поставить им отдельные юрты на север от своей и наделял долей наследства (eлeс), состоящей из скота и имущества.

Г.П. Васильева привела аналогичную информацию о туркменах-нухурли: “Обычно отец, собиравшийся женить сына, пристраивал для него помещение к дому, если же это было трудно сделать, то на время свадьбы ставил для молодых юрту” [11]. Подобные принципы были свойственны и другим народам алтайской языковой семьи, в частности монголам, у которых для молодоженов обычно ставили отдельную юрту [12].

Следует обратиться к суждениям о семье у народов соседних с государством кыргызов территорий раннего средневековья, имеющимся в литературе. Для древних тюрков Л.Н. Гумилев устанавливал существование аильного хозяйства и парной семьи, тождественной, по его мнению, семье казахов в XIX в. Он отмечал и патриархальный потенциал полигамии [13]. 
Близкой выглядит точка зрения С.М. Ахинжанова о преобладании у кыпчаков в рассматриваемый период малой нуклеарной семьи, осложненной “биосоциальными традициями” [14].

А.Н. Бернштам напротив предполагал, что патриархальная семья, которая являлась хозяйственной единицей у древних тюрков, уйгуров и кыргызов, представляла собой большую семью, переходящую в малую [15].

Ю.А. Зуев считал мельчайшей экономической единицей и основой социальной структуры древнетюркского общества большесемейную общину, “обязательными атрибутами которой были общее жилище (на первых порах), общий котел и патриарх-домачин. Непосредственное указание на это содержится в китайском известии VI в.: “...бывает, что живущие в домах (или семьях, кит. цзя) большими фамилиями называют друг друга “ув-каган”; дом тюрки называют ув, и это значит домашний каган” (“Тундянь гл. 197). Подобное известно также и о ранних киргизах: “Семьи бывают и в тысячу, и в сто человек; живут совместно в одном жилище (доме); общая кровать, общее одеяло” (Тайпин хуаньюй цзи, гл. 199)” [16].

Взглядам Ю.А. Зуева противоречат некоторые данные, приводимые Г.Г. Пиковым, о преобладании у азиатских кочевников численно небольших семей (от 3 до 11 человек) в I — начале II тысячелетия. У киданей семья в среднем составляла 5 человек [17], у чжурчжэней — “сыновья, когда вырастали, сразу же селились отдельно” [18], у тангутов “семья называлась кибиткой” [19]. 
По подсчетам М.В. Крюкова, в ханьское время размер семьи у китайцев составлял также примерно пять человек [20]. А по сообщению “Хоуханьшу”, у номадов “палатка или юрта есть то же, что семейство в Китае” [21].

Действительно, точка зрения Ю.А. Зуева выглядит несколько изолированно в ряду мнений других ученых, большинство из которых все же допускают бытование в средневековье той или иной формы малой семьи у евразийских кочевников и полукочевников. Ретроспективный взгляд на такие общества от хунну II в. до н.э. до казахов XIX в. показывает, что нормой у них можно считать семью, насчитывающую в среднем пять человек [22].

С.М. Абрамзон, критикуя выводы А.Н. Бернштама и Ю. А. Зуева, полагал, что приблизительно с середины I тысячелетия н.э. начал развиваться “процесс перехода от старого порядка с господством большесемейных общин к новому порядку с постепенным укреплением малой семьи”, которая стала господствовать с Х в. (в эпоху Караханидов) в Семиречье и на Тянь-Шане, а затем и почти во всей Средней Азии. Однако исследователь высказал мнение о том, что малые семьи не обособились полностью от кочевых общин, состоявших ранее из больших семей, а наоборот сохранили прочную зависимость от “больших домов”, в которых проживали отцы глав малых семей. Он также отметил как очевидное преувеличение описание в китайской энциклопедии Тайпин хуаньюй цзи “семей” ранних киргизов, считая это следствием непонимания китайцами коллективизма в быту кочевников [23].
По мнению О.Я. Сухаревой и М.А. Бикжановой, при переходе общества от большой патриархальной семьи к малой складывается переходная форма — “неразделенная семья”, состоящая из двух поколений женатых мужчин, т.е. из родителей и нескольких женатых сыновей с детьми [24].

Следует обратить внимание на то, что хотя невыделенные сыновья находились в браке, т.е. общество признало их союз с женами и их детей, “семьей” в традиционном для данной культуры смысле такой союз считаться не может. Характерно, что в современном хакасском языке для обозначения распространенной в настоящее время малой семьи, т.е. родителей с детьми (как правило, без старших и боковых родственников), используется русское слово “семья”. Определенные культурные стереотипы не позволяли считать самодостаточной и наименьшей социальной ячейкой (другими словами, семьей) брачный союз, который не подкреплен достаточным материальным обеспечением в виде доли скота, имущества и т.п. Мы видим, что точные дефиниции семьи затруднены многообразием ее форм и их исторической изменчивостью. Однако одним из важнейших критериев для определения семьи является экономическое обслуживание ею брачных отношений, характер поселения и территория. Таким образом, признаки именно семейной общины выявляются очень отчетливо.

В этой связи вновь хотелось бы остановиться на термине uja. С.Е. Малов в сочетании elig ujamga adїrїltim от своих пятидесяти родственников я отделился’ переводил uja как ‘гнездо, родственник(и)’ со ссылками в указателе на Махмуда Кашгарского, а в сочетании uja alp er первого памятника с Алтын-кёля как “наследственный муж герой”. С.Г. Кляшторный читает иначе: "Храбрые воины (нашего) рода-племени (вариант: “мы родичи, храбрые воины”)". Имеется в виду именно кровное родство, как мы говорили ранее. Кормушин И.В. дает перевод “сородичи”, отметив в примечании, что это — “пока до конца не понятное место в надписи”. Далее он добавляет: “Общий смысл данной фразы ... я вижу в том, что богиня Умай сотворила клан (выделено мной — С.У.) Барсов людьми умелыми и отважными, а это принесло им богатство” [25].

Uja (хакасское — уйа) сохранилось в современном хакасском языке в следующих значениях: ‘гнездо’, ‘колено’, ‘поколение’ (в генеалогическом смысле), улавливается и ‘семья’. Как нам кажется, мысль И.В. Кормушина о том, что в памятнике Е-28 (Алтын-кёль I) речь идет о клане Барсов, достаточно продуктивна. Близок к ней и перевод С.Г. Кляшторного — “род-племя”. Конечно, едва ли есть убедительные данные, позволяющие определить uja как клан в понимании Мердока: с однолинейным счетом происхождения, сплачивавшим его ядром, территориальным единством и социальной интеграцией внутри клана с включением лиц, пришедших по браку [26].

В настоящее время трудно однозначно ответить на вопрос о семантике рассматриваемого термина в раннее средневековье. Но наличие в uja значения ‘гнездо’ позволяет видеть в нем древнее название какого-то подразделения “родовой” организации. Употребление uja в третьем памятнике с Чакуля (Е-15) с числительным “пятьдесят”, ставит под сомнение бытование в рассматриваемый период значения ‘поколение’ у данного термина, т.к. все же трудно представить реальную родословную такой протяженности. Следует полагать более вероятным существование семейно-родственного подразделения в несколько десятков человек, название которого сохранилось в хакасском языке до наших дней.

Такого рода семейные общины не являлись еще в сравнительно недавнем прошлом (вплоть до ХХ в.) редкостью у многих народов, что стало предметом наблюдения исследователей. М.О. Косвен привел сведения ряда наблюдателей по народам Кавказа: у сванов, чеченцев, грузин-карталинцев, армян они составляли около 50 человек; у адыгов, шапсугов, осетин, абхазов, западных армян, — до 100[27]. Н.А. Кисляков собрал обширные сведения о большой патриархальной семье у оседлых, кочевых и полукочевых народов Средней Азии и Казахстана, которая насчитывала: у горных таджиков — от 20-22 до 50-54 человек; у оседлых узбеков Хорезмского оазиса — от 30 до 45 человек, на севере Ферганской долины — до 60-70, а иногда и 100 человек. У полукочевых узбеков встречались семьи, где совместно проживали до 10 сыновей; у киргизов — 30-40 человек; у туркмен-йомудов — до 125 (!) домочадцев [28]. Еще в XIX в. существовала большая семья украинцев в 40-50 и более человек [29].

Большесемейную общину находил в Сасанидском Иране М.М. Дьяконов [30], в древнем Хорезме — С.П. Толстов [31]. Сводку материалов о семейных общинах с братской структурой привел Ю.В. Бромлей, считавший, что “у подавляющего большинства народов наиболее архаической формой семейной общины демократического (в отличие от отцовского — С.У.) типа являлась братская семья, которую вряд ли правомерно определять как патриархальную” [32].

Как пережиточную форму большой патриархальной общины С.М. Абрамзон и Т.А. Жданко рассматривали сохранявшиеся у казахов, киргизов и каракалпаков семейно-родственные группы, “состоявшие из семей находившихся в той или иной степени родства и связанных сознанием происхождения от одного, как правило, не столь отдаленного реального предка” [33]. Подобные общественные подразделения, конечно, характеризовались традицией экзогамии, однако входили в более крупные экзогамные образования, которые в отечественной этнографии было принято отождествлять с “родами”. Другими словами, они представляли собой «внутриродовые структуры — мелкие родственные подразделения, такие как хан-торель (кровные родственники) у тувинцев; толь (большая семья) у некоторых групп алтайцев и шорцев; ата-балалары (сыновья такого-то отца) у казахов; коше у каракалпаков; ара, аймак или тармык (родственное подразделение) у башкир и т.д.» [34].

Под “большими семьями” у хакасов в XIX в. С.А. Токарев также понимал “неразделенные семьи, состоящие из вместе живущих нескольких женатых братьев или отца с неотделенными женатыми сыновьями и их семьями”. Автор процитированной работы затруднился ответить на вопрос о том, представляла ли в тот период большая семья у хакасов лишь эпизодическое явление или остаток пройденной ранее стадии развития. Он предположил, что “большая семья и в XIX в. и раньше существовала лишь как подчиненная форма рядом с преобладающей малой семьей. Возможно, что неразделенная семья была характерна лишь для определенных классовых групп, в частности для байской верхушки, хотя и среди бедняков мы эту форму семьи отмечали” [35].

Несмотря на отсутствие общепринятой типологии и соответствующей терминологии, вопрос о формах древней семьи и брака — взаимосвязанными социальными институтами, регулирующими отношения между мужчинами и женщинами и их отношения к потомству [36], оказывается тесно скрепленным с проблемой генезиса общины наряду с соотнесением ее с родом.

Достаточно много затруднений у исследователей вызывает идентификация понятий “семья”, “род” и “племя” в памятниках енисейской и древнетюркской письменности. Ранее мы останавливались на определениях семьи у А.Н. Бернштама; дискуссии вызывали работы о семантике терминов эль и будун.

Проблема соотношения понятий “род” и “община” традиционно находится в центре внимания ученых, исследующих историю доиндустриальных обществ. В работах отечественных исследователей эта тема имеет давнюю традицию. Опубликованная в сборнике “Узловые проблемы истории докапиталистических обществ Востока: вопросы историографии” обстоятельная статья А.В. Коротаева и А.А. Оболонкова содержит анализ развития системы взглядов на эти формы социальной организации в российской науке [37]. К приведенному в ней весьма объемному списку научной литературы, посвященной данной проблеме, в настоящее время добавилось множество новых публикаций, которые представляют, как и прежде, условно два направления — “родовое” и “общинное”, по определению Ю.В. Бромлея [38].

Эти направления не восходят к родовой и общинной теориям первой половины XIX в., а противопоставлены в определении основного структурообразующего принципа древних обществ.

Сложность и разветвленность проблемы соотношения общины и рода отметил Н.А. Бутинов, указавший, что необходимо разрабатывать ее “конкретно в связи с такими институтами, как территория общины (родовая или общинная территория), вождь общины (родовой или общинный вождь) и т.п., при этом однозначное решение (община или род) в принципе невозможно” [39]. Этому исследователю также принадлежит вывод о том, что на ранних этапах "классовое общество, и в первую очередь класс угнетателей, берет свое начало в самих общинах, а не где-то вне их" [40].

Памятники енисейской письменности донесли до нас два основных понятия, отождествленных нами соответственно с малой и большой семьей: eb и uja. Малая семья у кыргызов, скорее всего, могла обозначаться и другими схожими по семантике терминами: «двор», «кочевье» и т.п. Ее жизнеспособность у кочевников всегда зависела от огромного количества факторов. Например, экологическая ситуация могла резко увеличить или уменьшить ее экономический потенциал. Б.Я. Владимирцов на примере изменения способа кочевания у монголов указал на большое значение военного фактора, т.е. господствующий тип семьи зависел также от внешнеполитических обстоятельств .

Малые семьи –– отдельные домохозяйства (eb) — входили в uja. Родственники по uja, очевидно, осознавали свое общее происхождение, так как в тексте указывается на тотем или эпоним Барс.

Исследователи уже неоднократно обращали внимание на условность терминологии, применяемой при описании социальной структуры кочевников. В частности, осуждены попытки широкого оперирования понятиями «род» и «племя». Мы не встречаем в текстах эпитафий какого-то «засилья родовой идеологии» у раннесредневековых кыргызов. Отсутствие терминов, которые могли бы быть соотнесены с реальным или абстрактным племенем, говорит само за себя. Научная конструкция понятия «племя» вообще оказывается достаточно шаткой и имеющей не так уж много подтверждений в действительности.

Памятники рунической письменности передают, если так можно сказать, дух родства (иногда достаточно широкого). Однако типизированная личность эпитафийного кыргыза — это всегда герой, потерявший возможность служить государству и хану, наслаждаться родными и близкими, владеть богатством. Этот портрет выглядит вполне современно и не несет нагрузку «родового строя». В социальной структуре раннесредневековых кыргызов государственные связи заметно превалировали над «родовыми».

Литература:

1. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С. 616.
2. Бродель Ф. Что такое Франция? Кн. 1. Пространство и история. М., 1994. С. 81.
3. Бичурин Н.Я. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М.; Л., Т. I. 1950. С. 353.
4. Кюнер Н.В. Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока. М., 1961. С. 60. 
5. Малов С.Е. Енисейская письменность тюрков. Тексты и переводы. М.; Л., 1952. С. 85.
6. Угдыжеков С.А. Опыт реконструкции системы родства кыргызов (VIII-XIII вв.) // Хакасия: История и современность / Ученые записки Хакасского НИИЯЛИ. Вып. XXI. Новосибирск, С. 78-86.
7. Бекмуратова А.Т. Терминология родства у каракалпаков // Семья и семейные обряды у народов Средней Азии и Казахстана. М., 1978. С. 31.
8. Шатинова Н.И. Семья у алтайцев. Горно-Алтайск, 1981. С. 27; Дыренкова Н.П. Род, классификационная система родства и брачные нормы у алтайцев и телеут // Материалы по свадьбе и семейно-родовому строю народов СССР. Л., 1926. С. 250; Швецов С.П. Горный Алтай и его население. Т. I. Барнаул, 1900. С. 116.
9. Токарев С.А. Докапиталистические пережитки в Ойротии. Л., 1936. С. 33.
10. Бутанаев В.Я. Этническая история хакасов XVII-XIX вв. / Материалы к серии “Народы Советского Союза”. Вып. 3 (“Хакасы”). М., 1990. С. 138.
11. Васильева Г.П. Туркмены-нохурли // Среднеазиатский этнографический сборник. / ТИЭ. Т. XXI. М., 1954. C. 197.
12. Цэрэнханд Г. Некоторые обычаи избегания у монголов // СЭ. 1991. №5. С. 112.
13. Гумилев Л.Н. Древние тюрки. М., 1967. С. 70, 73.
14. Ахинжанов С.М. Кыпчаки в истории средневекового Казахстана. Алматы, 1995. С. 269.
15. Бернштам А.Н. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI-VIII веков. М.; Л., 1946. С. 94.
16. Зуев Ю.А. Древнетюркские генеалогические предания как источник по ранней истории тюрков. Автореферат кандидатской диссертации. Алма-Ата, 1967. С. 14-15.
17. Пиков Г.Г. Семейно-брачное право у киданей // Центральная Азия и соседние территории в средние века. / История и культура востока Азии. Новосибирск, 1990. С. 26.
18. Воробьев М.В. Культура чжурчжэней и государства Цзинь (Х в.—1234 г.). М., 1983. С. 33.
19. Кычанов Е.И. Очерк истории тангутского государства. М.. 1968. С. 100.
20. Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. Китайский этнос на пороге средних веков. М., 1978. С. 63.
21. Бичурин Н.Я. Указ. соч. Т. II. 1950. С. 239.
22. См.: Тортика А.А., Михеев В.К., Кортиев Р.И. Некоторые эколого-демографические аспекты истории кочевых обществ // ЭО. 1994. № 1. С. 51, 54.
23. Абрамзон С.М. Формы семьи у дотюркских и тюркских племен Южной Сибири, Семиречья и Тянь-Шаня в древности и средневековье // ТСб 1972 г. М., 1973. С. 300-304.
24. Сухарева О.А., Бикжанова М.А. Прошлое и настоящее селения Айкыран. Ташкент, 1955. С. 173-177.
25. Кормушин И.В. Тюркские енисейские эпитафии. Тексты и исследования. М., 1997. С. 81, 84, 85.
26. Murdok G.P. Social structure. New York. 1949. P. 68.
27. Косвен М.О. Этнография и история Кавказа. Исследования и материалы. М., 1961. С. 92-104.
28. Кисляков Н.А. Очерки по истории семьи и брака у народов Средней Азии и Казахстана Л., 1969. С. 17-29.
29. Симоненко И.Ф. Состояние изучения истории большой семьи украинцев // КСИЭ. Вып. XXVIII. 1957. С. 13.
30. См.: Дьяконов М.М. Очерк истории древнего Ирана. М., 1961.
31. См.: Толстов С.П. Древний Хорезм. М., 1948.
32. Бромлей Ю.В. Современные проблемы этнографии (очерки теории и истории). М., 1981. С. 209.
33. Абрамзон С.М. Формы родоплеменной организации у кочевников Средней Азии // Родовое общество (этнографические материалы и исследования) / Труды Института этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая АН СССР (новая серия). М. Т. XIV. 1951. С. 153. См.: его же: К вопросу о патриархальной семье у кочевников Средней Азии // Краткие сообщения Института этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая АН СССР. М. Вып. XXVIII. 1958. С. 32-34.
34. Абрамзон С.М., Потапов Л.П. Народная этногония как один из источников для изучения этнической и социальной истории (на материале тюркоязычных кочевников) // СЭ. 1975. №6. С. 32.
35. Токарев С.А. Пережитки родовых отношений у хакасов в XIX в. // Сибирский этнографический сборник. Вып. I. / ТИЭ. Т. XVIII. 1952. С. 124.
36. Народы мира: историко-этнографический справочник. М., 1988. С. 577.
37. Коротаев А.В., Оболонков А.А. Род как форма социальной организации в работах дореволюционных русских и советских исследователей // Узловые проблемы истории докапиталистических обществ Востока: вопросы историографии. М., 1990.
38. Бромлей Ю.В. Указ. соч. С. 181.
39. Бутинов Н.А. Община, семья, род // СЭ. 1968. №2. С. 93.
40. Он же. Этнографические материалы и их роль в изучении общины древнего мира // Община и социальная организация у народов Восточной и Юго-Восточной Азии. Л., 1967. С. 176.
41. См.: Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934.

источник: http://www.kyrgyz.ru/?page=193